Четвёртая сторона треугольника - Куин (Квин) Эллери. Страница 16

Авессалом злоумышлял против Давида, своего отца…

Внезапно Дейн увидел Эштона Маккелла совсем в ином свете, нежели накануне, когда представлял его в клоунском обличье мужчины, гримирующегося в укромных местах, чтобы посетить женщину, которую он не мог даже обнять. В самый черный час, когда ему грозило обвинение в убийстве, последняя мысль Эштона была о сыне, предавшем его: «Не беспокойся, сынок. Я забрал твой портсигар из пентхауса, и теперь они не догадаются о твоем пребывании на месте преступления».

Дейн опустился на детскую качалку и заплакал.

В городе, где убийства были обычны, как гамбургеры, арест Маккелла приобрел статус черной икры. Нечасто в подобном преступлении обвиняли магната, советника президентов, принца коммерции, представителя фамилии, остававшейся незапятнанной веками.

Хотя муки Лютеции Маккелл, вызванные вторжением прессы в ее личную жизнь, были не такими сильными, как страх за мужа, они все же достигли достаточного уровня, чтобы отразиться на домочадцах. Одного взгляда на таблоид, неосторожно оставленный в кухне старой Маргарет, чьим единственным пороком было пристрастие к статьям об убийствах и насилиях, было довольно. Всем газетам, не исключая «Нью-Йорк таймс», отказали от дома, а когда стало очевидным, что стервятники из прессы, особенно фотографы, осаждают здание, Лютеция удалилась в затворничество, как индусская вдова, и оградила себя от буйного внешнего мира, наглухо закрыв двери и занавесив окна. Чтобы добраться к матери, Дейну приходилось следовать маршрутом, которым он не пользовался с детства, — входить в другой дом за углом, спускаться в полуподвал и выходить в переулок, откуда можно было проникнуть через окно в квартиру портье, Джона Лесли. Джон или его жена впускали его, а потом выпускали через дверь полуподвала к служебному лифту. В детстве это выглядело забавным, но теперь авантюра утратила привлекательность. Когда стало необходимым посоветоваться с адвокатом Хитоном, Лютеция прореагировала на его предложение посетить вместе с Дейном адвокатский офис таким образом, словно он пригласил ее принять солнечную ванну обнаженной на крыше.

— Я и шагу не сделаю из этой квартиры! — в слезах заявила она. — Ничто не заставит меня выйти отсюда!

В результате Магомет пришел к горе, что явилось для Ричарда М. Хитона почти столь же травматическим опытом, каким было бы для Лютеции. Хитон являл собой портрет надежного семейного поверенного — пожилой, румяный, с достоинством отставного генерал-майора и не менее самой Лютеции опасающийся огласки дела. К подъезду дома Маккеллов он добрался изрядно потрепанным алчными руками репортеров, которые, судя по едва сдерживаемому гневу, едва не раздели его догола.

— Грязные животные! — бормотал Хитон, принимая от Лютеции стакан шерри и печенье.

Дейну понадобилось пять минут, чтобы его успокоить.

— Практически это за пределами моей компетенции, Лютеция, — сказал он наконец. — Мне не приходилось участвовать в уголовных делах, а в суде я не появлялся уже лет пятнадцать. Что за отвратительная история! Какая-то модельерша!

Дейна одолевало искушение спросить у Хитона, не чувствовал бы он себя лучше, если бы Шейла носила фамилию ван Спейтен и происходила бы от вереницы почтенных голландских предков. Но он не сделал этого, подозревая, что его мать испытывает такие же чувства.

— Расскажите маме то, что рассказали мне, мистер Хитон.

— Почему я не смог вызволить твоего отца из рук полиции? Дело в том, Лютеция, что Эштон не в состоянии доказать свое алиби. Он сообщил полиции, где находился во время… во время происшествия, но подтвердить это не удалось. Поэтому его не отпускают. Хотя обвинение самое серьезное из всех, предусмотренных законом, — за исключением государственной измены, а последнее обвинение в государственной измене, которое, припоминаю, было выдвинуто против Джона Брауна [32] штатом Вирджиния…

— Мистер Хитон, — вежливо, но твердо прервал адвоката Дейн. Он видел, что его мать сдерживает себя героическими усилиями.

— Прости, Лютеция, я отвлекся. Все это расстраивает меня сильнее, чем я могу выразить. Как бы то ни было, хотя убийство — одно из серьезнейших обвинений, обвиняемый, слава богу, считается невиновным, пока его вина не доказана, а я ни на секунду не сомневаюсь, что такое доказательство может быть найдено в данном случае.

— Тогда почему ты не смог добиться освобождения Эштона под залог? — робко спросила Лютеция. — Дейн говорил, что, по твоим словам, штат Нью-Йорк допускает освобождение под залог даже при обвинении в… при обвинении первой степени.

— Все не так просто, — вздохнул Ричард М. Хитон. — В смысле залога в городе сейчас не самая благоприятная ситуация. Разумеется, вы не следите за подобными событиями, но всего несколько месяцев тому назад под залог освободили другого… э-э… высокопоставленного человека, который застрелил свою жену, и он быстро покинул страну. Это заставило суды и окружную прокуратуру относиться с крайней осторожностью к практике освобождения под залог при подобных обвинениях, тем более что газеты уже ядовито осведомляются, не повторится ли такая же история.

— Но Эштон никогда бы так не поступил, — возразила Лютеция. — Ведь он невиновен, Ричард. Бегут только виновные. Это несправедливо.

— Боюсь, мы живем не при столь идеальной демократии, как иногда похваляемся, — печально промолвил старый юрист. — В нашем обществе именно богатые и социально значительные люди часто подвергаются дискриминации. Вероятно, мы могли бы добиться освобождения под залог в суде, но беда в том… — Он заколебался.

— В чем, мистер Хитон? — резко спросил Дейн.

— Похоже, твой отец не хочет действовать через суд. Фактически он запретил мне это.

— Но почему? — простонала Лютеция.

— В самом деле, почему? Кажется, Эштон, учитывая общественное мнение, считает разумным не настаивать на залоге. «Возможно, люди правы, — сказал он мне. — Будь я беден, то не смог бы собрать сумму, необходимую для залога при таком обвинении. Пускай все идет своим чередом». Должен признаться, я не ожидал столь нереалистической позиции от Эштона Маккелла, о чем ему и заявил. Поза мученика ничего ему не даст.

Лютеция всхлипнула в батистовый платочек.

— Эштон всегда был таким принципиальным. Но я бы хотела… — Она беззвучно заплакала.

Дейн утешал мать, думая, что ни она, ни адвокат не понимают сути дела. Возможно, и сам Эштон не вполне ее осознает. Хотя он продолжает настаивать на невиновности в убийстве, но несет тяжкий груз вины в другом преступлении — как выражалась Лютеция, «духовной измене» с другой женщиной. Не то чтобы Эштон презирал жену и искал утешения на стороне, за деньги или бесплатно. Он любил Лютецию, но это была любовь к хрупкой статуэтке, которую можно разбить одним прикосновением. Эштон разбил статуэтку и, должно быть, презирал себя за это.

Дейн отправился повидать отца. Старший Маккелл выглядел своей жалкой копией — как если бы из него выпустили воздух. Дейн с трудом мог смотреть на него.

— Как поживаешь, сынок? — спросил Эштон более мягким голосом, чем Дейну когда-либо приходилось слышать. — Как твоя мать?

— У нас все отлично. Вопрос в том, как ты, папа.

— Иногда мне кажется, что все это сон, и я скоро проснусь. Но потом я понимаю, что не сплю, и тогда чувствую, что все прошлое было сном.

Некоторое время они говорили о Лютеции и о ее реакции на мир, перевернувшийся вверх дном. Наконец Дейн перешел к цели своего визита:

— Папа, я хочу, чтобы ты рассказал мне все о том вечере — что ты делал, куда ходил. Подробно — как ты рассказывал полиции.

— Если тебе это нужно, Дейн… — Эштон подумал, потом вздохнул. — Я пришел в пентхаус незадолго до десяти — такси задержалось из-за аварии на шоссе, иначе бы я добрался раньше. В такой час дорога из аэропорта не слишком загружена.

Около десяти… Должно быть, спустя несколько минут после того, как он, Дейн, оставил Шейлу живой в пентхаусе.