Бесшабашный (Камень во плоти) (др. перевод) - Функе Корнелия. Страница 4

Кмен смерил его долгим взглядом, как чужака.

Король. Хентцау в очередной раз поймал себя на мысли, что боится называть его по имени.

– Найдешь его, – повторил Кмен. – Она говорит, это важно, а она еще ни разу не ошибалась.

Фея подошла к королю и встала рядом. Ах, с какой радостью Хентцау сдавил бы сейчас ручищами эту бледную шею… Но даже эта мысль не принесла утешения. Фея ведь бессмертна, и это она переживет его, а не наоборот. И короля переживет тоже. И детей короля. И его внуков и правнуков. Все они только игрушки в ее руках, ее смертные каменные игрушки. Но король любит ее, любит куда сильнее, чем обеих своих гоильских жен, которые подарили ему трех дочерей и сына.

«Потому что она его околдовала», – шепнул внутренний голос. Но Хентцау только склонил голову и приложил к груди кулак.

– Как прикажете.

– Я видела его в Черном лесу. – У нее даже голос был какой-то водяной, журчащий.

– Это же добрых шестьдесят квадратных миль!

Фея лишь улыбнулась, и Хентцау почувствовал, как у него сердце заходится от ненависти и страха.

Ни слова не говоря, она вынула из волос жемчужные заколки, на которых, как у людских женщин, держалась ее высокая прическа, и провела по волосам рукой. Полчища черной моли, с бледными, похожими на черепа пятнышками на крыльях, вылетели у нее между пальцев. Стражники, едва это черное облако устремилось на них, кинулись распахивать двери, да и солдаты Хентцау, ждавшие в темной прихожей, испуганно прижались к стенам. Все они знали: эта моль прокусывает даже каменную кожу.

Фея, однако, как ни в чем не бывало водворила заколки на место.

– Когда они его найдут, – произнесла она, не удостоив Хентцау взглядом, – они к тебе прилетят. А ты немедля доставишь его мне.

Его солдаты, благо дверь оставалась открытой, таращились на фею во все глаза, но мгновенно опустили головы, стоило Хентцау обернуться.

Фея.

Да будь она проклята, она и та злосчастная ночь, когда, откуда ни возьмись, она появилась между их шатрами. Третья битва, третья победа. А она прямиком двинулась к королевскому шатру, вся будто сотканная из стонов раненых и лунного света, бесстрастно лившегося на убитых воинов. Хентцау заступил ей дорогу, но она просто прошла сквозь него, как вода сквозь пористый камень, будто он тоже уже мертвец, прошла – и украла у короля сердце, чтобы вложить его в свою тщедушную, бессердечную грудь.

Однако даже он, Хентцау, вынужден был признать: самое отменное оружие не сеет в рядах противника и десятой доли того ужаса, в какой повергает его колдовское заклятие, превращающее мягкую людскую плоть в камень. Впрочем, он был уверен: в этой войне они победили бы и без колдовства, и, по совести, такая победа была бы ему куда больше по вкусу.

– Я отыщу нефритового гоила и без вашей моли, – бросил он. – Если это и вправду не только сон.

Она ответила ему лишь улыбкой. Но улыбка эта змеей ползла за ним до самого крыльца, где его встретил нестерпимый дневной свет, от которого темнело в глазах и кожа начинала трескаться, как иссыхающая глина.

Да будь она проклята.

4. По ту сторону

Голос Уилла звучал так странно… Клара вообще с трудом его узнала. Сначала столько недель ни слуху ни духу, а потом этот чужой голос по телефону, – и даже не объяснит толком, зачем звонит.

Казалось, народу на улицах даже больше, чем обычно, и она никогда не доберется до старинного доходного дома, где Уилл и его старший брат родились и выросли. С серого фасада глядели угрюмые, изъеденные копотью каменные лица. Клара невольно подняла на них глаза, когда швейцар распахнул перед ней дверь подъезда. Она даже переодеться не успела – так и выскочила в зеленом форменном халате из больницы, только пальто набросила. Вообще ни о чем подумать не успела. Помчалась сломя голову.

Уилл…

У него был такой потерянный голос. Как будто он тонет. Или прощается навсегда.

Она задвинула за собой решетку старого лифта. Тот же самый форменный больничный халат был на ней и в тот день, когда они с Уиллом впервые встретились – у дверей палаты, где лежала его мать. Клара часто подрабатывала по выходным в больнице, и не только потому, что ей нужны были деньги. В университете за всеми учебниками и лекциями как-то забываешь, что кровь и боль – очень даже реальные вещи.

Седьмой этаж.

Медная табличка на двери настолько потускнела, что Клара непроизвольно протерла ее рукавом.

Бесшабашный. Уилл частенько потешался, до какой степени не подходит ему собственная фамилия.

За незапертой дверью ее встретила горка невскрытых писем на коврике, но в прихожей горел свет.

– Уилл?

Она приоткрыла дверь в его комнату.

Никого.

И на кухне тоже.

Судя по виду квартиры, здесь много недель вообще никого не было. Но Уилл сказал, что звонит из дома. Тогда где же он?

Клара прошла мимо пустой комнаты, где жила мать Уилла, потом мимо комнаты его брата, которого она еще ни разу не видела. «Джекоб уехал». Этот Джекоб всегда был в отъезде. Иногда ей казалось, может, Уилл этого брата просто выдумал?

Вдруг она остановилась.

Дверь в отцовский кабинет открыта. А ведь Уилл никогда туда не заходил. Все, что связано с отцом, для него как будто не существовало.

Помешкав в нерешительности, Клара все же вошла. Книжные стеллажи, застекленный шкаф, письменный стол. Над столом – модели самолетов; на крыльях, словно грязный снег, толстенный слой пыли. Пыль в комнате вообще повсюду, а еще холод жуткий – вон, даже пар идет изо рта.

Зеркало.

Клара подошла, провела рукой по серебряным розам на раме. Она в жизни ничего прекрасней не видела. Само стекло в раме было темное-претемное, словно в нем растворилась вся мгла ночи. От холода стекло запотело, но посередке, где отразилось ее лицо, она явственно различила отпечаток ладони.

5. Шванштайн

Мутный фонарный свет выплескивался на улицы Шванштайна, словно сбежавшее молоко. Газовое освещение, грохот деревянных колес по булыжным мостовым, на женщинах юбки до земли, подолы набухли от дождя. Влажный осенний воздух пропах угольным дымом, от которого чернеет белье, развешанное над улицей между островерхими домами. Прямо напротив почтовой станции водрузился железнодорожный вокзал, завелось в городе уже и свое телеграфное бюро, а также фотограф, запечатлевавший несминаемые цилиндры и пышные рюши на серебряных пластинках – дагеротипах. Тут и там можно было заметить и велосипеды, прислоненные к стенам домов под плакатами, призывающими остерегаться золотых воронов и водяных. Нигде больше зазеркальный мир не силился подражать жизни на той, другой стороне с таким неистовым усердием, как здесь, в Шванштайне. В городском музее было множество экспонатов весьма подозрительного, явно потустороннего происхождения, а компас и фотоаппарат Джекоб до сих пор почти наверняка опознавал как отцовские вещи, только никто так и не смог ему сказать, куда подевался оставивший их незнакомец.

Городские колокола возвещали наступление вечера, когда Джекоб вышел на улицу, ведущую к рыночной площади. Перед лавкой булочника карлица продавала жареные каштаны. Их сладковатый запах смешивался с ядреным ароматом конских яблок, обильно усыпавших мостовую кучками и поврозь. Изобретение автомотора пока что не просочилось сквозь зеркало, а конный памятник на рыночной площади увековечивал образ государя, который еще устраивал среди окрестных холмов охоты на настоящих великанов. Это был предок нынешней императрицы, Терезы Аустрийской, чей род столь успешно истреблял не только великанов, но и драконов, что и те и другие в пределах империи считались окончательно вымершими. Мальчишка, продававший возле памятника газеты, звонко оглашая вечер заголовками последних новостей, наверняка никогда не видел и уже не увидит ни отпечатка великанской ступни на мокрой глине, ни черной подпалины от огнедышащей драконьей пасти на городской стене.