Алька - Абрамов Федор Александрович. Страница 3
Алька, однако, не добралась в этот день до почты. Ибо только она вышла на земляничный угор к старой церкви, как чаячьими криками взорвался воздух:
— Аля! Аля!
Кричали из-под угора, с луга, кипевшего разноцветными платками и платьями. И не только кричали, а и махали граблями: к нам, к нам давай!
Алька много не раздумывала: туфли на модном широком каблуке в руку и прямо вниз — только камни на тропинке заскакали. А как же иначе? Ведь если на то пошло, она больше всего боялась встречи со своими вчерашними подружками: как-то они посмотрят на нее? Не начнут ли задирать свои ученые носы студентки и старшеклассницы?
Сено на лугу, под самым угором, было уже убрано, и ох же как впились в ее голые ноги жесткие, одеревеневшие стебли скошенной травы. Но разве она неженка? Разве она не дочь Пелагеи Амосовой? В общем, колючую луговинку перемахнула, не поморщившись, с ходу врезалась в девичий цветник.
— Аля! Аля! — Десятки рук обхватили ее — за шею, за талию, — просто задушили.
— Девки, девки, где наша горожаха?
А вот это уже Василии Игнатьевич, ихний председатель сельсовета, да бригадир колхоза Коля-лакомка, два старых кобеля, которые всю жизнь трутся возле девок.
Трутся вроде так, из-за своего веселого характера, а на уме-то у них — как бы какую девчонку прижать да облипить.
Девки со смехом, с визгом рассыпались но лугу, ну, а Алька осталась. Чего ей сделается? А насчет того, чтобы осудить ее за вольность, это сейчас никому и в голову не придет. На публике, на виду у всех — тут все за шутку сходит.
Но все-таки она не считала ворон, когда Василий Игнатьевич взял ее в оплет (просто стон испустил от радости) — туфлями начала молотить по мокрой, потной спине. Крепко, изо всей силы. Потому что, если говорить правду, какая же это радость — осатанелый старик тебя тискает?
Возня на этот раз была короткой, даже до «куча мала» не дошло дело. Старухи и женки завопили:
— Хватит, хватит вам беситься-то! Не видите, что над головой.
Над головой и в самом деле было не слава богу: тучки пухлые катались. Как раз такие, из которых каждую минуту может брызнуть. Но тучки эти еще куда ни шло — ветришко начал делать первые пробежки по лугу.
Василий Игнатьевич кинулся к своим граблям, брошенным возле копны, теперь уж не до шуток. Теперь убиться, а до дождя сено сгрести.
— Девчата, девчата, поднажми! — закричал.
А девчата разве не свои, не колхозные? Неужели не понимали, какая беда из этих тучек грозит? Разбежались с граблями по всему лугу еще до председательской команды.
Коля-лакомка, весь мокрый (два ведра воды девки вылили), на бегу кинул свой пиджак: постели, мол, на сене мягче сидеть. Но Алька даже не посмотрела на пиджак. Она быстро надела свои шикарные туфли на широком модном каблуке, схватила чьи-то свободные грабли и давай вместе со всеми загребать сено. Потому что, ежели сейчас рассесться на виду у всех, как предлагает ей Коля-лакомка, разговоров потом не оберешься. Старухи и женки все косточки перемоют, да и девчонки не будут на запоре рот держать.
Василий Игнатьевич дышал, как загнанная лошадь, охапки поднимал с воз и все-таки не успевал копнить все сено. Пигалицы, самая мелкота, вились вокруг него, а ковыряли грабельками — росли перевалы.
Ему пыталась подсобить Катя Малкина, внучка старой Христофоровны, такая же совестливая да сознательная, как сама Христофоровна. Да разве это по ней работа?
И вот Алька начала понемногу захватывать сено, так, чтобы поменьше мельтешилась в глазах эта трудолюбивая малявка, потому что охапки носить она не приспособлена сегодня — не та одевка, а во-вторых, с какой стати рвать жилы? Рогатка, что ли, у нее во дворе плачет?
Но бабы, до чего хитры эти бестии бабы!
— Алька, Алька, не надорвись!
— Алька, Алька, побереги себя!
Ну и тут она не выдержала.
Знала, помнила, что подначивают, нарочно заводят, а вот, поди ты, завелась. Сроду не терпела срамоты на людях.
В общем, колесом завертелось все вокруг. Василий Игнатьевич — охапку, она — две, Василий Игнатьевич — шаг, она — три.
Белая кофточка на ней взмокла (с превеликим трудом достала в одном магазине через знакомую продавщицу) — плевать! По зажарелому лицу ручьями пот — плевать! Руки голые искололо, труха сенная за ворот набилась — плевать, плевать! Не уступлю! Ни за что не уступлю!
И не уступила.
Василий Игнатьевич, старый греховодник, когда кончили луг, не то чтобы облапить ее (самый подходящий момент — такое дело своротили!), даже не взглянул на нее, а тут же, где стоял, свалился на луг.
Да и Коля-лакомка, даром что намного моложе председателя, тоже не стал показывать свою прыть.
Три часа, оказывается, без перекура молотили они — вот какой ударный труд развернули!
Это им объявил только что подошедший председатель колхоза — он тоже, оказывается, шуровал, только на другом конце луга, со старухами.
Председатель был рад-радехонек — много сена наворочали. Девчонки подсчитали: 127 куч!
— Тебя, Алевтина, благодарю. Персонально. Ты свои штаны как знамя подняла на лугу.
— Да, да, умеет робить. Не испотешилась в городе.
Бабы снятыми с головы платками вытирали запотелые, зажарелые лица, тяжело переводили дух, но улыбались, были переполцены добротой. Точь-в-точь как мать, когда та, бывало, досыта наработается.
Кто-то к этому времени поднес ведро с водой, и председатель колхоза, зачерпнув кружку, собственноручно подал Альке: дескать, премия. И люди — ни-ни. Как будто так и надо.
В кружке плавала сенная труха — наверняка ведро стояло где-нибудь под копной, в холодке, но она и не подумала сдувать труху, как это бы сделала ее брезгливая мать: всю кружку выпила до дна, да еще крякнула от удовольствия.
Председатель совсем расчувствовался:
— Переходи в колхоз, Алевтина. Берем!
— Нет, нет, постой запрягать в свои сани! Дай советской власти слово сказать.
Василий Игнатьевич подал голос. Отлежался-таки, пришел в себя. Грудь, правда, еще ходуном и руки висят, но глаз рыжий уже заработал. Как у филина заполыхал.
Вот какая сила лешья у человека!
— Нет, нет, — сказал Василий Игнатьевич. — Я первый. Мне помощницу надо.
— Тебе? По какой части? — игриво, с намеком спросил председатель колхоза и захохотал.
Василий Игнатьевич строго посмотрел на него, умел осадить человека, когда надо, иначе бы не держали всю жизнь в сельсовете, сказал:
— У меня Манька-секретарша к мужу отбывает. Так что вот по какой части.
Тут бабы заахали, замотали головами: неуж всерьез?
Сама Алька тоже была сбита с толку. Грамотешка у нее незавидная, мать, бывало, все ругала: «Учим, учим тебя, а какую бумажонку написать — все иди в люди», — кому нужен такой секретарь?
Взгляд Василия Игнатьевича, жадно, искоса брошенный на нее, кажется, объяснил ей то, до чего бы она так и не додумалась.
Э, сказала она себе, да уж не думает ли он, старый дурак, шуры-муры со мной завести? А что — раз ни баба, ни девка — почему и не попробовать в молодой малинник залезть?
Меж тем бабы засобирались домой. На обед.
К Альке подошла тетка — она, конечно, была тут, на лугу. Старая колхозница — разве усидеть ей дома в страдный день?
— Пойдем, дорогая гостьюшка, пойдем. Я баню буду топить. Вон ведь ты как выгвоздалась.
Выгвоздалась она страсть: и кофточку, и штаны придется не один час отпаривать, а может, и вовсе списывать.
Так что восемьдесят-девяносто рубликов, можно сказать, плакали.
Э-э, да тряпки будут — были бы мы!
Задор, лихая удаль вдруг накатили на Альку.
— Девчонки, айда на реку!
Девчонки, казалось, только этой команды и ждали.
С криками, с визгом кинулись вслед за ней.
Малявки поскидали с себя платьишки еще по дороге, это всю жизнь так делается, чтобы без задержки, с ходу в реку, а когда спустились с крутого увала на песчаный берег, быстро разделись и девчонки. Разделись и со всех сторон обступили Альку.