Алиби-клуб (ЛП) - Хоуг (Хоаг) Тэми. Страница 10

В отличие от классической сумки "Биркин", мода на меня пришла и ушла из жизни Хелен. В тот момент, когда я в два года впервые проявила непослушание, меня тут же передали няне и редко показывали публике. В пять лет я достигла расцвета своей детской миловидности и вновь стала любимой куклой, которую можно наряжать, играть с ней в дочки-матери и красоваться на публике. Например, водить на уроки верховой езды.

Мне повезло, я обладала природным талантом держаться в седле. Я была не просто симпатичной крошкой с бантиками в косичках и в бархатном шлеме на голове, но также могла держаться на пони как клещ, и не раз приносила домой синие ленты.

Все любят победителя.

Даже моему отцу, несмотря на его истинные чувства ко мне, очень нравились почести и внимание, которое я привлекала, как начинающая звезда конного спорта. Мой талант стал разменной монетой, удержав родителей от желания отправить меня в закрытую школу в Швейцарии. Мне было четырнадцать, и я попалась за курением кальяна и распитием самогона в компании двадцатиоднолетнего сына садовника.

Тот факт, что жители Палм-Бич увидят мою фотографию в одном из журналов, позволил мне продуть половину семестра в Дьюке. Все для того, чтобы зимой 1987 года я могла выступать на конных соревнованиях в Веллингтоне.

Той зимой я впервые в жизни влюбилась. Раньше я просто не видела в этом смысла. Мой опыт и девятнадцать лет наблюдений показывали, что любовь недолговечна, хрупка и оставляет ожоги. Никто не выходил из нее счастливым и невредимым. Мне казалось, что гораздо лучше флиртовать, веселиться и двигаться дальше, как только отношения начинают двигаться «на юг», что они неизменно делали.

Было бы намного лучше, если бы я продолжала придерживаться этого принципа, но в моей жизни появился Беннет Уокер. Я знала: день, когда я влюбилась в него, изменит мою жизнь навсегда. Тогда я понятия не имела, каким верным окажется это утверждение и каким трагичным.

Свое состояние семейство Уокеров сколотило во времена Второй мировой войны благодаря судостроительному бизнесу. В период Великой депрессии они скупали судоходные компании и вкладывали капитал в сталелитейный бизнес. Состояние увеличилось вдвое, втрое и вчетверо в течение Второй мировой войны и других последующих конфликтов. В 50-е Уокеры занялись промышленными разработками и недвижимостью.

Бóльшую часть своих денег мой отец заработал своими руками, являясь одним из самых высокооплачиваемых и известных адвокатов, защищающих богачей с дурной репутацией. За эти годы он и сам стал знаменитостью определенного сорта, снимая с крючка правосудия богатых преступников. Это позволило ему занять высокое положение в обществе, несмотря на возраст его состояния. Обладатели «старых денег» в Палм-Бич презирали Эдварда Эстеса и его способ достижения богатства – за спиной, конечно. Однако когда они оказывались в тисках закона, отец становился для них лучшим и самым дорогим другом.

Он знал об их истинном отношении, и это одновременно удивляло и возмущало его. Обида – любимый конек моего отца. Никто и никогда так не лелеял свои обиды, как Эдвард Эстес.

Представьте его ликование, когда непокорная дочь была замечена под руку с самым завидным женихом – сыном богатейшей семьи из старой «аристократии» Палм-Бич. Дочь, известная своими предпочтениями в выборе ужасно-неподходящих дружков – моими любимчиками были игроки в поло и рок-музыканты. Помимо успехов в верховой езде, влюбленность в Беннета Уокера позволила мне впервые в жизни угодить отцу. Разумеется, именно это окончательно разрушило наши с Эдвардом Эстесом отношения.

Словно в трансе я оставила позади «Звезду поло» и села за руль. Не думала, не планировала, действовала на автопилоте. Чертов хаос, в который превратился день, забился в темный уголок моего сознания, пока я вела машину. Я ничего не слышала. Все, что окружало меня, казалось нереальным и далеким.

Мой рассудок был перегружен. В тот момент бегство казалось лучшей идеей. Однако у моего подсознания оказались другие намерения. После километров размытого пейзажа и торговых центров, мелькавших за окном, я обнаружила себя на мосту «Лейк Уорт», ведущему на Остров. В Палм-Бич.

Палм-Бич – это отдельный мир, шестнадцать миль песчаной отмели, усеянной пальмами и особняками. Южная часть Острова настолько узкая, что только одна дорога ведет на север. По мере расширения Острова, боковые улицы разветвляются и петляют, образуя непомерно дорогую его половину на стороне озера Уорт и неприлично дорогую на стороне океана. Деревья и кусты настолько пышные, что многочисленные шикарные особняки невозможно разглядеть, не то что оценить их великолепный вид во всей красе.

Мои родители жили за высокими железными воротами на шикарной розовой вилле в итальянском стиле. Выложенная булыжниками подъездная дорожка огибала фонтан с русалкой, восседавшей на тройке морских коньков и выливавшей воду из сосуда. Много раз меня, словно маленького ребенка, вытаскивали из фонтана. Голую, как в момент своего рождения, наполненную радостью свободы.

Припарковавшись в неположенном месте через дорогу от дома, я просто осталась сидеть внутри. Если просижу здесь еще четырнадцать минут, появится полицейский в форме и будет докучать мне, потому что моя персона явно не из этого круга. Правый уголок рта приподнялся в подобии язвительной усмешки. Я не ступала за порог этого дома вот уже двадцать лет. Даже мимо не проезжала. Так странно сидеть здесь сейчас, на другой стороне улицы, и смотреть на ворота. Абсолютно ничего не изменилось в этом месте. Я могла заглянуть в прошлое и увидеть себя десятилетней, пятнадцатилетней, двадцатиоднолетней, выходящей из высоких и темных двойных дверей. Когда мне шел двадцать второй год, я однажды вышла в эти двери и больше не вернулась.

Кто-то из моих родителей сегодня ездил на черном кабриолете «бентли», который сейчас припаркован на стоянке под портиком. Наверное, отец. Мать всегда ненавидела солнце и куталась в шелка и шифон. Прятала каждый дюйм своей кожи, пока не становилась похожей на мумию от Валентино. Отец, всегда загорелый и подтянутый, играл в гольф и теннис, пилотировал собственный винтажный катер марки «Сигаретт» в гонках на озере Уорт. Я задумалась, как бы он поступил, если бы вышел из дома, выехал на своем «бентли» за ворота и увидел меня, сидящей здесь. Узнал бы? Когда он в последний раз меня видел, я носила длинную пышную гриву темных вьющихся волос. Мое лицо искажала ярость, и, к моему ужасу, глаза набухли от слез. Год назад, в приступе ярости я обкромсала свои волосы «под мальчика» и с тех пор так и ходила. Благодаря почти двухлетним стараниям пластических хирургов выражение моего лица теперь оставалось неизменным, строго безразличным. Сейчас я физически не могла плакать. Самовлюбленный нарцисс (каким отец был всегда), вряд ли захотел бы разглядеть во мне кого-то кроме бездельника. Как выйдет на улицу, тут же достанет телефон и вызовет полицию.

После моей встречи с асфальтом под грузовиком Билли Голема мать приходила в госпиталь повидать меня. Не потому, что я ей звонила. Не потому, что она была моей матерью и беспокоилась обо мне. Она пришла, потому что ее домработница увидела мое имя в статье «Палм-Бич-пост» об этом происшествии и спросила, не родственница ли я им.

Хелен пришла проведать меня, но не знала, что говорить и делать. Я дала ей отправную точку для проявления материнства, но она обладала лишь поверхностными знаниями в этой области. Я не имела никакого сходства с дочерью из ее воспоминаний. Ни физически, ни как-то иначе. Ушла из ее жизни также быстро, как и вошла в нее.

Хелен было так неловко, что через пятнадцать минут я притворилась спящей, дав ей возможность уйти. Я спрашивала себя, зачем приехала сюда? Разве недостаточно того, что старые воспоминания прорвались сквозь скрывающие их шрамы? Я должна была приехать сюда лично, чтобы боль стала острее?

Видимо, так я и думала.

Какая странная ирония в том, что смерть Ирины каким-то образом может быть связана с моим прошлым. И желая помочь ей, я вынуждена встретиться лицом к лицу с тем, от чего убегала всю свою сознательную жизнь.