Морская пена - Дмитрук Андрей Всеволодович. Страница 12

Повинуясь горестно-ироническому порыву, он стал читать одно из своих изящных и печальных стихотворений, написанных в форме "шестилепестковой розы". Не дочитав, засмеялся. Забавный и пустой набор звуков. Скоро он будет, подобно каптенармусу, нагревать флягу со спиртом в песке.

Круг мыслей и забот.

Его собственный "внутренний круг".

Да, Шаршу давно чувствовал, что ходит по лезвию, но первой жертвой оказался почему-то Вирайя, невиннейший из невинных. Где-то он теперь, гениальное взрослое дитя? Когда Вестники забирали кого-нибудь, даже ближайшие друзья пропавшего старались десятой дорогой обходить его дом. Шаршу, наоборот, немедленно навестил старую, до смерти перепуганную тетку архитектора и узнал, что Вестники вывезли почти всю обстановку из кабинета Вирайи, все его чертежи, записи, инструменты и даже любимые безделушки. Вероятно, Круг пытался создать Вирайе привычную рабочую обстановку, но где? Уж не в одной ли из своих "пещер", магических сверхизоляторов?

Уж теперь-то Шаршу наверняка ничего не узнает. Когда Ицлан, - это старое, покрытое грубым салом животное, вползавшее в его салон по праву друга покойного отца, - когда Ицлан, подхватив обывательские слухи, стал сетовать на падение нравов и предрекать близкую кару тем, кто пропускает ежедневные обряды в районном храме, молодой врач не сумел смолчать. Было порядком выпито: к тому же Аштор, резвясь в квадратном канале, явно ждала молодецкого ответа нудному старику.

- Твой Диск, право, не так уж божественно мудр, если сначала сам развращает наши нравы, а потом нас же собирается карать... Кому сейчас до ранних богослужений, если у всей столицы трещит голова с похмелья?

Он увидел, как сразу взмок и глиняно посерел Ицлан, как ужас выдавил его тусклые глаза из орбит. Врач не удержался, чтобы не добить святошу:

- Может быть, Орден сам боится нас и потому старается напугать...

Тут Аштор, скорее полная страха перед Орденом, чем верующая, стала отчаянно бранить хозяина. Гостей как ветром вынесло, Ицлан едва успел послать "проклятие дому сему". Когда на рассвете подъехала и заурчала под балконом мощная машина, Шаршу даже не усомнился - чья...

"В память о заслугах рода Энки" ему не пробили иглой затылок, его не сделали государственным рабом. Что ж, слава милосердному Диску! Тридцать пьяниц армейского поста № 56 сектора Двуречья получили столичного врача.

Конечно, лучше было бы лежать вот так целый день. Но с тех пор, как черный катер с крылатым диском на корме высоко вздыбил воду, разворачиваясь прочь от мертвого берега, с тех пор у ссыльного появились некоторые обязанности. Например, сейчас Энки надлежало собрать водоросли, из которых он варил лечебную похлебку для старшины, получившего тепловой удар. Затем следовало явиться на хоздвор поста и проверить санитарное состояние продуктов, доставленных туземцами: рыбы, фиников, пахты и сыра. Если к тому времени вернется патруль - осмотреть улов и написать заключение о рабочей пригодности каждого. Потом будет обед с обязательной программой острот из серии "приятного аппетита", явно адресованных ему, как интеллигенту и новичку. После обеда его почти наверняка вызовет в свой грязный "кабинет" начальник поста, вконец опустившийся старший офицер Урук, и начнет умственную беседу. Урук сделает это по двум причинам: во-первых, потому что считает себя интеллектуалом и рад распустить хвост перед столичным жителем; во-вторых, он поставлен надзирать за Энки и доносить о его словах и поступках, что на практике выливается в частые и глупые провокации. Разговор предстоит многословный, идиотский, с повторами, путаницей и конечным выводом Урука о том, что, как ни верти, все в мире подчинено некоей общей гармонии, и даже то, что нам неприятно, для чего-нибудь да полезно. Договорившись до этого, начальник будет хлестать спирт с консервированным лимонным соком, жирно смеяться и щупать колени Шаршу; и Шаршу, также приняв спирта с соком, станет представлять, как было бы хорошо и полезно для мировой гармонии отвести Урука в тростники и там пристрелить. Но рано или поздно пытка кончится и можно будет, ввиду близкого вечера, идти прямо к каптенармусу. Тем более что Урук, при всей своей мерзости, хорошо понимает, что такое суровое похмелье в жаркий день, и потому наутро дозволит лекарю взять пескоход, акваланг и прокатиться за водорослями...

Шаршу поднялся рывком, так что закружилась еще не полностью проветренная после вчерашнего голова, и принялся натягивать гидрокостюм.

Мелководье оборвалось мохнатым коричневым склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и лапчатых листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.

Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Шаршу поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки, Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.

Шаршу подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил он его с перепугу, завидев маску и ласты Шаршу. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.

Он вынырнул рядом с тростниковой лодкой и сразу содрал маску. Мокрый паренек сидел на корме, держась за колено, из-под его пальцев струилась кровь. Еще три человека сгрудились вокруг него и что-то все разом говорили. Юнец с детским недоумением рассматривал рану и потому не сразу заметил белое божество, вынырнувшее из моря. Другие оказались более расторопными и привычно уткнулись лицами в дно, выбросив руки перед головой. Двое мужчин и женщина в юбках из луба, с позвонками, торчавшими на высохших спинах, как зубцы по хребту крокодила. Паренек ловко перенес ногу, стараясь последовать их примеру, и Шаршу сразу понял, что не его испугался в воде ныряльщик.

Тогда врач бросил в лодку нож, раковины и кошелку, а сам полез через борт. Плетеное суденышко оказалось прочным и устойчивым, оно почти не покачнулось под грузным телом Избранного. Шаршу нетерпеливо приказал мужчинам, надеясь на понимание:

- Грести. Берег. Ясно?

Те бросились к веслам, которыми они работали без уключин, и лодка заскользила к берегу. Там, уложив раненого на песок, сорвал мешавшие баллоны, бросил их рядом. Парнишка дрожал, как в ознобе, у него были почти круглые синие глаза и пухлые беспомощные губы. Собственные рабы никогда не смотрели на Шаршу с такой смесью ужаса и мистического восторга.

...Синие глаза были у маленькой Эран. Синие удивленные глаза и светлые волосы, легкие, как летучая паутинка ранней осенью. Все свободное время они проводили вместе: болтали, целовались, ели сласти, которые Шаршу таскал из буфета в столовой, забирались в укромные уголки сада и там сидели часами, крепко обнявшись. Блики солнца падали на траву; зелено было и тихо, как наяву не бывает... Он уже смутно помнит, как все случилось. Северный приморский городок-курорт, терраса на высоких колоннах, удушливо-сладкий, тошнотворный запах магнолий. Желтые пористые плиты колеблются под ногами, словно вода, и расступаются. Он падает... О землетрясении почему-то не успели предупредить, молчала большая сирена сейсмослужбы. Перелом ребер, трещина в бедренной кости, от поясницы до плеча содрана кожа... Конечно, его выходили. Столичные врачи постарались для единственного сына начальника транспорта города, адепта высшего посвящения Энки. У молодого раба взяли кости... Белую кожу для пересадки взяли у девочки-рабыни... Очень отличался по цвету пересаженный кусок, потом граница стерлась. Девочка умерла от кровопотери. Закрылись синие глаза...