Румбы фантастики. 1988 год. Том I - Бачило Александр Геннадьевич. Страница 58
— И вы пошли на… — пытался найти я слово помягче.
— На подлейший донос, не церемоньтесь, на подлейший. Но ради чего — спросите вы. Нет, не ради престижа, самоутверждения. Другое. Ради мыслительного комфорта, вернее, наслаждения особого свойства, подобного, если угодно, сладострастию, только высших форм, мыслительных. Вы не поверите, но, оставаясь у Главного пульта наедине с «Протеем», я чувствовал себя божеством. Память становилась всеведущей, как если б мой мозг напрямую подключался к плазменно-биологическому мозгу «Протея». Помните пушкинского «Пророка»? «И внял я неба содроганье…» Вдруг начинали проясняться закономерности потаенные, ну, например, процесс образования гор четыре с лишним миллиарда лет назад. Или неоднородность, а порою и прерывность потока времени. Нет, приведу пример понагляднее: я мог без запинки продекламировать любую книгу, конечно, любую из когда-то читанных, причем строки возникали овеществленные: то неисчислимые стаи дельфинов резвились в волнах Понта Эвксинского, изображая стихотворную речь Гомера, то лебеди пронизывали северные небеса, воплощая строки «Старшей Эдды», или «Беовульфа», или русских летописей… Нет, без примера не обойтись. Тогда слушайте.
«1662 года ноября в 22-й день было тихо, и небо все чисто, а мороз лютый. В селе Новой Ерги и в деревнях, по захождении солнца, явилось на небе многим людям страшное знамение, о котором никогда и не слыхивали. От солнечного западу явилась будто звезда великая, и как молния, быстро покатилась по небу, раздвоив его; и протянулась по небу, как змей, голова в огне и хобот: и так стояло с полчаса. И был оттуда свет необыкновенный, и в том свете, вверх, прямо в темя человеку, показалась будто голова, и очи, и руки, и перси, и ноги разогнуты, точно человек, и весь огненный. И потом облак стал мутен, и небо затворилось; а по дворам, и по хоромам, и по полям на землю пал огонь, будто кужли горели; люди от огня бегали, а он, будто гоняясь за ними, по земле катался, а никого не жег, и потом поднялся в тот же облак. Тогда в облаке стало шуметь, и пошел дым, и загремело, как гром, или как великий и страшный голос, и долго гремело, так, что земля и хоромы тряслись, и люди от ужаса падали. А всякой скот к тому огню сбегался в груду, и рты свои с кормом зажимая и смотря на тот огонь, подымая за ним свои головы кверху, рычали каждый своим голосом. Потом с великою яростию пало на землю малое и великое каменье горячее, а иное в жару рвало; а людей Бог помиловал, и скота не было, пало на порожния места; и снег около таял, а которое большое каменье пало, и то уходило в мерзлую землю».
Ну, каково? Хрустальной чистоты язык. И хотя четырехсотлетней давности, а все слова понятны, кроме разве «кужлей», это пучки льна для пряжи. К слову о льне. Послезавтра Льняницы, или льняные смотрины, праздник такой был в древности, октября двадцать восьмого дня, начинали бабы трепать лен. Жаль, быльем поросло прошлое, травою забвенья… Но возвращаюсь к огню небесному, что за людишками гонялся. Вообразите: отрывок сей летописный представился мне в одно из дежурств выписанным в ночном небе огненными письменами. Представился, разумеется, в воображении, но часто ли одаривает жизнь такими минутами блаженства…
Ощущение всемогущества, интеллектуальная наркомания, эйфория — о, ради такого на многое пойдешь. Поймете ли наркомана-врача прошлого века, который спиливал головки у ампул с обезболивающей жидкостью, отливал несколько капель, а затем запаивал ампулы. Впрыскивая себе уворованное, он наслаждался видениями Эдема, а люди, случалось, умирали на операционном столе от болевого шока, так погибла моя прабабка, между прочим, писаная красавица, как выражались в ту эпоху. Конечно, вы не поймете такое изуверство. А я — пойму, хотя, естественно, и осуждаю.
О, эти ночные бдения в операторской (особенно любил я дежурить по ночам) перед картой земного шара размером в четверть футбольного поля. Тут и там на розовых экранах — они вмонтированы в карту — энергоисточники: атомные, тепловые и прочие станции в Канаде, Индии, Бразилии, везде, вплоть до Антарктиды. Зеркала гелеоустановок в пустынях, тысячи ветряков строго вдоль «розы ветров». А на зеленых экранах — потребители энергии: города, космодромы, подводные поселения. Тень ночи накатывалась на один материк, дуга небесного света поступала к другому. Мы осуществляли переброс энергии в планетарном масштабе. «Протей», как вы знаете, сам принимал решения, дело операторов — контролировать некоторые из них. Я спрашивал «Протея» о том или ином его действии — и он сразу отвечал своим низким голосом. Порою и он задавал мне вопросы, но тут, чаще всего, приходилось думать над ответом — далеко нашим умишкам до возможностей самоорганизующихся систем. Мы настолько притерлись друг к другу, что понимали любую ситуацию с намека, с полуслова. По крайней мере, так мне всегда казалось.
— А после «Большого затемнения» уже не кажется? — спросил я, посмотрев на часы.
— Зря вы нажимаете на эпитет «большой», — с обидою в голосе ответил он. — Ну погрузилась Австралия во тьму на три минуты с чем-то, ну в Аргентине десяток заводов остановился, поезда на правом крыле Транссибирской магистрали…
— Ну сто семьдесят девять людишек разных национальностей отдало концы, — нарочито меланхолично продолжил я.
— Понимаю вашу иронию, — опечалился Емельян. — Однако почему-то ваш Сенат не задумался над таким совпадением: все сто семьдесят девять, оказывается, были неизлечимо больны — СПИД, рак, ТРЭНС и так далее.
— Сенат, возможно, и задумался, иначе вы не гуляли бы по столь роскошному саду. Полагаете, «Протей» умудрился выбрать в жертву одних неизлечимых? Однако по человеческой логике…
И здесь опрашиваемый впервые меня перебил.
— «Протей» — явление надчеловеческое! — воскликнул он. — И потом, почему вы не спросите, ради чего пошел он на так называемое затемнение?
— Да вы не волнуйтесь, а лучше придвиньте свой пенечек еще ближе, можно и на расстояние вытянутой руки. Инструкция инструкцией, но, признаюсь, вы все больше мне нравитесь.
— Взаимно. — Он перенес пенек к моей скамеечке. — Вот теперь-то я вас вижу отчетливо. Господи, да как мы с вами, оказывается, похожи. Глядите-ка, и у вас шрам на скуле, только с другой стороны, — он потрогал свой шрам, — и глаза голубые, и волосы немного вьются. При встрече же — вот странности! — даже и усы вроде бы почудились.
— Игра света и тьмы, — сказал я и прищурился на заметно передвинувшееся солнце. — Ради чего же, на ваш взгляд, решился «Протей» на катастрофу?
— Сенат не поверил, да и вы вряд ли поверите, но все же повторю. Началось с лунорадуния. Металл, сами знаете, редчайший, уникальный, мировое его производство — полтонны в год, не более, а обходится оно мировому сообществу, как производство иттрия, тантала, циркония, теллура и рутения, вместе взятых. Недешево, а? Обычно «Протей» «съедал» его триста граммов в месяц, в виде порошка. И вот, представьте, примерно за четыре года до того, что вы назвали катастрофой, да, за четыре примерно года до «затемнения», начал вдруг у «Протея» разыгрываться аппетит: лунорадуния он требовал в три, пять, десять, наконец, в двадцать пять раз больше нормы. ЧП, суетня, международные симпозиумы, а «Протей» даже отключиться грозит, коли норму не прибавят. Правда, и мощность его возросла, в смысле мыслительных способностей, невероятные, хитрые ходы он выдумывал, так что прибавка от сэкономленной энергии с лихвой перекрывала расходы. Потом Сенат поуспокоился, и все пошло своим чередом. Но я-то, разумеется, успокоиться не мог: ни в трудах Карамышева, ни у Чжэнь-Синь-И, ни у любого другого кита такая ситуация с лунорадунием не предусмотрена. И я не раз пытал, конечно, «Протея», но тот загадочно отмалчивался. А недели за полторы до «затемнения», на очередном дежурстве, я спросил про то же самое, и опять не дождался ответа, но неожиданно осознал такую картинку в собственном воображении: наша Солнечная система, Юпитер, а на его орбите странной формы корабль: верхняя половина — как человеческий мозг, только не разделенный на полушария, нижняя — этакий гофрированный обод, синевато-черный, с серебристым оттенком. Вся конструкция смахивает на воздушный шар, но в диаметре — мне показалось — чуть ли не километр. Помню еще, что верхняя половина слабо подсвечена изнутри, а больше никаких признаков жизни. Понимаю, не зря мне мой подопечный картинку такую подсовывает; я возьми да и спроси: