Следы на траве - Дмитрук Андрей Всеволодович. Страница 16
Валентин случайно взглянул на панель из некогда полированного дерева под окошками кинобудки - и почти без удивления, как нечто само собой разумеющееся, увидел там глубоко процарапанный знак "лежащей восьмерки". Его, Лобанова, и Уве Бьернсона условное детское обозначение, старый-престарый "пароль".
...Они нашли запертую комнату. Рассудив, что она должна быть почище других, Валентин легко, одним движением плеча сломал замок. Здесь было нечто вроде уголка отдыха: неповрежденные уютные кресла, мягкая кушетка и даже телевизор под чехлом из слежавшейся пыли. Сметя пушистые хлопья с сиденья, Урсула облегченно плюхнулась, вытянула ноги, зевнула:
- Тебе не хочется спать?
- Мы можем долго обходиться без сна. Тем более когда дорога каждая минута.
- Ну а мне надо маленько расслабиться... - Она сбросила сапоги, уютно свернулась, зевнула. - Хотя, правду сказать, и скверное здесь местечко! Странно, что мне вовсе не хочется травки. Когда ты рядом, я не курю. Почему?
Валентин поймал руку, протянутую Урсулой, легонько сжал ее пальцы.
- Ну... считай, что это вроде гипноза. Для твоей же пользы.
Не выпуская руки Лобанова, она вдруг гибко, по-кошачьи потянулась, бросила быстрый взгляд из-под ресниц - и разведчик почувствовал, что волнуется, будто мальчишка, да так, что в глазах темнеет...
- Меньше двух часов осталось до возвращения, - невпопад сказал он.
- Только ты меня заберешь отсюда, ладно? А то ночью здесь нельзя оставаться.
- Я и сам хотел забрать... А почему - нельзя оставаться?
- Нечисто тут. Человек один предупреждал... Кстати, он одну штуковину притащил отсюда. Дай-ка мешок!
Порывшись, она достала небольшую статуэтку, поставила на столик. Серебристый, почти не потускневший металл; женщина с сильным прекрасным телом, с раскинутыми лебедиными крыльями, совсем непохожая на дубоватых архангелов Нового Асгарда.
- Дарю! - с шутливой и немного грустной торжественностью сказала Урсула. - Вспоминай иногда обо мне в своем раю, праведник.
И протянула обе руки с кушетки.
Густая горячая волна исходила от Урсулы; волна затапливала Валентина; и, пораженный, готовый прервать биосвязь под этим натиском обнаженных эмоций, он вдруг ощутил, что теряет голову рядом с этой женщиной, что нет ничего важнее ее...
- У меня грудь, как у мальчишки. Совсем нет... - прошептала Урсула, закрывая глаза, когда Лобанов расстегнул ее рубаху и поцеловал ямочку под горлом.
XVIII
А вот здесь, над полным безлюдьем, они непременно попробуют напасть. Убрать еще одного свидетеля своих неприглядных дел, расправы с Вольной Деревней. Восьмого свидетеля... Исаев, Перекрест, Эйхенбаум, Хаддам, Стенли, Баянмунх, Бьернсон.
Но что же предпримут "крабы"? Термоядерные взрывы против кокона бессильны, в этом "Стальной ветер" уже убедился. И все-таки Уве они, скорее всего, прикончили. Откуда ждать подвоха? Этак они наловчатся уничтожать всех бегущих проникателей - уже без всяких просьб, без переговоров, без попыток убедить... Пожалуй, разработают целый спектакль: как встретить, как усыпить осторожность, как заставить снять кокон...
...Щемяще-горьким, словно в годы юношеских влюбленностей, было расставание с Урсулой. На предельной скорости антиграва Лобанов отнес женщину в горы юго-запада, где кочевала какая-то знакомая ей община "отщепенцев" - художников, музыкантов, актеров, не желающих работать на клан.
Пройдя по заснеженному камню плато и полюбовавшись своими четкими следами, Урсула сказала:
- Ну, вот, могу продолжать свою картину. Надолго ли еще хватит сил?..
Они бешено целовались среди каменно-ледового хаоса, рядом с пирамидой из глыб - знаком бродячей общины. Потом художница отпрянула на секунду, как бы пытаясь глазами вобрать в себя Валентина, - и, не сказав больше ни слова, не оглянувшись, пошла по снегу, меж диких скал, покуда не скрылась.
Разведчик приземлился неподалеку от места своего вчерашнего выхода из-под силового купола, когда до сигнала оставалось уже менее десяти минут. За незримой стеной чернели узловатые деревья. Ветер хлопотал в развалинах, взвивал холодные смерчики.
Донесся чуть слышный, словно отголоски далекой грозы, рокот двигателя.
Наступило даже какое-то облегчение. Валентин перевел дух и засмеялся, слегка испугав себя звуком смеха. Основательные ребята. Сейчас швырнут, наверное, целую мегатонну... Жутковато, конечно. Выручай, кокон! Максимальное напряжение времяслоя...
Стыдно сказать, но Валентин искренне жалел, что ему придется иметь дело лишь с безмозглой техникой. Как далеких предков, что выходили в поле с острой саблей навстречу степной напасти, его охватило желание сшибиться с живым врагом. Ах, показал бы я вам, сукины дети! Не паршивый ваш "Божий суд", а настоящий поединок...
В третий раз за последние двадцать четыре часа, гоня поземку, падал на него вертолет. Голубой, изящный, двухместный, с узкими лыжами под брюхом. Один только летчик был виден в пузыре кабины; и был он исполнен не вражды, а горечи и робкой надежды. Точнее, не он, а она, потому что легко спрыгнула, сорвала шлем с медно вспыхнувших кудрей наставница трутней, белозубая Ли.
- Я убежала, - сказала она, протянув худенькие руки и тут же робко забрав их назад. - Я не буду говорить много, вы и так все понимаете... без слов... Возьмите меня с собой!
Она прижала кулачки к груди.
- Здесь страшно, страшно, страшно... Я была учительницей в бродячей общине, учила детей. Нашу общину переловили - усыпляли газом, бросали сети. Муж мой покончил с собой... Не могу больше, не могу! Возьмите меня! Я пригожусь. Буду рассказывать вашим ученым о Вальхалле. Я не займу много места на Земле! Пожалуйста...
- Не могу, милая, - мучась бессилием, ответил Валентин. - Не могу. Наша техника... пока что не позволяет брать больше одного.
Ли опустила ресницы и почти зашептала, стоя с потупленной головой:
- Я обниму вас крепко-крепко... мы будем как один человек... Мне никак нельзя возвращаться, меня отдадут психиатрам... пожалейте меня, сударь... пожалуйста...
Она заплакала, уронив голову и руки, похожая на провинившегося ребенка. Она говорила правду. Боль и хаос царила в ее душе.