Фантастика 1975-1976 - Панков Вадим. Страница 54
Мать его обнимала летчика и плакала. Пожилой летчик очень смущался, все время пытался носком унт отодрать примерзший к земле окурок и повторял одно и то же:
— А я чуть свою пушку не выронил Вот было бы делов…
Словно волны пошли по зеркальной воде. Заколебались самолеты, летчики, мать…
…Прямо перед глазами Краснощеков увидел кирпичную стену и свои пальцы, уцепившиеся за крохотные выступы.
«Чертовщина какая-то», — подумал он. Ведь это было пять, нет, шесть лет назад, когда они с матерью эвакуировались из осажденного Ленинграда. Тогда он еще не понимал, что такое страх. Но он готов был поклясться, что только что вновь был там и стрелял из «пистолета». Он так громко кричал от радости, что и сейчас горло подирало!
— Димка! Слезай же, мы уходим! — неслось снизу.
«Что ж, валяйте, — хладнокровно подумал Краснощеков, — я еще немного подержусь». Чудовищная сила с надсадным воем вновь несла его по кривой, но уже вверх и там, высоко-высоко, ввинчивала в спираль, с каждым витком ближе и ближе придвигая к пульсирующей точке, прокалывая сердце тончайшей иглой…
…Краснощеков шел по мосту через ущелье. Это были два сосновых ствола со срубленными сучьями. Вершины стволов связали прутьями, а комли заклинили в расселинах скал по обеим берегам горной реки. Он шел по мосту и где-то ближе к середине увидел, как перетершиеся от времени и подкованных ботинок прутья начали медленно расползаться… Веселое положение! Но самое удивительное — это когти. Ему показалось, что на руках и ногах у него выросли настоящие когти и густая шерсть по всему телу встала дыбом. Но он почему-то верил, что останется жив, и потому не оцепенел, вцепившись когтями в бревно, и не побежал: и в том и в другом случае проклятый мост развалится, потому что за плечами тяжелый рюкзак, и Краснощеков разобьется о мокрые валуны, между которыми там, внизу, бурлит река, и если сильно повезет, бревно не прихлопнет его сверху. Конечно, если к тому времени он будет еще дышать. Да. Тогда везение и прочие прелести ни к чему.
И он шел, не убыстряя шага, даже сдерживая его, чтобы выбрать опору для ноги понадежнее, так как бревно наклонялось в сторону и идти приходилось не по прямой, а по винтовой линии. И когда, совсем уже рядом со скалой, где на его глазах проворачивался между гранитными глыбами конец бревна и острые края камней пропарывали в дереве глубокие борозды, слева на Краснощекова наехали перила — хлипкая жердь, укрепленная на березовых рогатинах, — он, вместо того чтобы сделать два лишних шага к спасению, два коротких шага, за которые так много бы отдал, он остановился и осторожно перелез через жердь и, по-прежнему сдерживая себя, пошел по наружной, не очищенной от коры стороне бревна.
В последний момент он все же не выдержал и прыгнул на скалу, и упал на нее коленями, грудью, локтями, а рюкзак съехал на затылок и расквасил подбородок о симпатичный обломок кварца. И Краснощекову было очень приятно смотреть на бородатое, белое, как снег ледника, лицо Юрки, который изо всех сил держал его обеими руками за рукава штормовки…
…Краснощеков висел, распластавшись по стене, а снизу доносились всхлипывания:
— Ди-ма-а! Слеза-а-ай! Ну пожалуйста!
«Это Юрка — «великий математик», — почему-то с удовлетворением подумал Краснощеков. — Вежливый… Еще бы, у него… Постой! Юрка только что был с бородой, хоть такой же костлявый. И мы с ним, это уж точно, недели две бродили по горам. Взрослые!..»
Что-то белое скользнуло вниз справа от Краснощекова. Он скосил глаза и на гладкой боковой поверхности стены увидел гвоздь.
Это был замечательный ржавый гвоздь с большой кованой шляпкой! Он был прочно заделан в известковый шов между кирпичами, наверно, еще во времена Петра I.
«Должно быть, снег с него сдуло ветром», — подумал Краснощеков и, осторожно высвободив руку, крепко ухватился за гвоздь двумя пальцами.
От внезапной догадки сразу стало жарко и застучало в висках, и он подумал, что ниже наверняка есть еще гвозди и что к ним, видимо, когда-то крепилась водосточная труба. Он поглядел вниз и увидел ровный ряд таких же гвоздей, на некоторых из них были прикручены обрывки ржавой проволоки.
Он тяжело и шумно дышал, хотелось кричать во все горло от радости, но в горле что-то застряло, и он никак не мог это проглотить, а кровь так громко, подбрасывая голову, стучала в висках, что, не удержавшись, он вновь скатился вниз по своей кривой…
…Они с матерью бежали из госпиталя к реке. Ночь. Вой сирены, гул самолетов, а над головой медленно опускается на парашюте «фонарь», освещая все вокруг холодным колеблющимся светом.
Грохнула бомба. Потом другая. Справа, на нефтебазе, суетились и кричали люди. Свистел милицейский свисток, и люди бегали, размахивая лопатами.
А мать затеяла непонятную игру. Она очень щекотно держала Краснощекова под мышками и хохотала. Краснощеков всегда легко включался в игру и поэтому тоже засмеялся. Но мать смеялась как-то не так. И поступала не по правилам. Она неловко швырнула его к стене глинобитного дома и тяжело придавила собой к земле. Земля была очень холодная и пахла полынью, а мать все странно хохотала и подпрыгивала. Краснощеков никак не мог понять правил этой игры и поэтому то и дело спрашивал:
— Мам, ты чего смеешься? Ты чего прыгаешь?
На нефтебазе что-то загорелось, и Краснощеков увидел, как до крыше резервуара, который стоял недалеко от забора, бегает человек в военной фуражке. Крыша вздувалась, громыхала и попыхивала дымом. Вот она вздулась еще сильнее, опала и вдруг со скрежетом резко оторвалась, взвилась вверх и стала, плавно покачиваясь и скользя по воздуху, как брошенная картонка, падать на землю. Со страшным грохотом она обрушилась на дорогу невдалеке от Краснощекова, а человек в фуражке, так славно прокатившийся на крыше, держась за выступавшую трубу, начал громко и непонятно ругаться…
…Краснощеков был совершенно спокоен. Он теперь знал, что делать. Он нащупал ногой второй гвоздь, оторвал от известки подбородок, огляделся и увидел подходящий выступ для левой руки, передвинул левую ногу как можно ниже, потом правой рукой, двумя пальцами обхватил нижний гвоздь — правый ботинок пришлось немного наклонить, чтобы просунуть пальцы. Все эти движения он медленно повторял до тех пор, пока левая нога не ступила наконец на кучу битого кирпича. И тут он не удержался и, разодрав пальто, съехал на спине с кучи вниз головой.
К нему подбежал Юрка. Краснощеков, лежа, снизу вверх радостно рассматривал его. Юрка плакал.
Краснощеков рывком встал, но тут же упал на колени.
— Чего ревешь? — сказал он.
— Стра-ашно… Стра-ашно… Кровь… — Юрка показал вздрагивающей рукой на подбородок Краснощекова и начал икать.
— Ну вот… Наладил. — Краснощеков провел рукой под подбородком, и ему стало больно. Он поморщился и сказал: — Все страшное позади. Мне теперь, старина, никогда уже и ничего не будет страшно.
Юрка смотрел на него, счастливо улыбался и плакал,
ГДЕ-ТО РЯДОМ
Краснощеков очнулся. Правую руку ломило от холода.
«Что это?»
Он в недоумении рассматривал ладонь, покрытую рыжей ржавчиной. С трудом повернув закостеневшую шею, он увидел Саню Потемкина. Потемкин сидел на складном стульчике и писал этюд.
«Что-то не так. Что-то тут все-таки не так…» Краснощеков осторожно поставил покореженный пулемет на рогульку, вытер ладонь о брюки и, стараясь не растерять непонятное, странное ощущение, осмотрелся.
Потемкин вдохновенно работал и пел в обычной манере, бесконечно повторяя нечто без начала и конца.
«Что же? Что…»
Тут только Краснощеков и рассмотрел палитру.
Мой др-р-руг р-р-рисует гор-ры!..
Потемкин замолчал. Набрал краску на палитре, шлепнул кистью по этюду и пропел протяжно:
Да-лекие… м-м-м… как сон…
Он склонился над этюдником и подправил мазок пальцем. Откинул голову, наклонил ее набок, прищурился оценивая. Потом бросил взгляд вперед, на горы. Опять на этюд.