Придурков всюду хватает - Дериева Регина. Страница 2
— Доцента Спиридонову моль съела!
И еще она сказала, что тараканы летают.
— А тараканы летают! — сообщила Козюра и встала из-за стола.
— Пряников, между прочим, без тебя, Козюра, хватило бы на неделю, — взволнованно произнес хозяин дома, протирая очки. — Вот так всегда! Являешься ни свет ни заря и торчишь целый день, чтобы тебя завтраком, обедом и ужином кормили, а в перерывах еще и вредишь…
— Чем это я врежу? — завизжала Козюра и стала биться головой о свои внутренние органы. — Если не веришь, что тараканы летают, спроси сам у доцента.
— Так ее ж моль съела.
— Моль съела Спиридонову после того, как она потравила тараканов, — ответила Козюра, снова усаживаясь за кухонный стол. — Купила Спиридонова средство против тараканов, опрыскала им апартаменты и открыла окно, чтобы не задохнуться. Глянь, а тараканы уже на дереве, у них там, на березе сборный пункт был. Ну, она и забыла закрыть окно, в сильном волнении пребывая. Потом тараканы залетели обратно… А вслед за ними моль приползла и съела сначала конспекты лекций, приготовленные на двадцать лет вперед, а потом и саму Спиридонову. Обедать будем?..
Ничего не ответил хозяин дома, потрусил в магазин за пряниками.
Стояло лето. Моль лакомилась еще каким-то профессором. Тараканы сидели на березах и баобабах. Кафедра гигиены и санитарии объявила конкурс на замещение сразу нескольких вакантных должностей. А Козюра, расцеловав каждую фибру своей души, потела в ожидании вечернего чая.
Каждый старается, каждый что-то выдумывает, а я ничего такого себе не позволяю. Зачем врать, к чему изощряться? Что вижу, о том и рассказываю. Ну а что выше моего понимания, о том молчу. Обдумываю… И до того много думать приходится, что голова не выдерживает. Получается, что надо ее снимать и сдавать в камеру хранения. Постоит она среди чемоданов и сумок, повращает глазами и вновь готова к употреблению.
Однажды, правда, мою голову из камеры хранения украли, но пользовались ею недолго и вернули за небольшое вознаграждение. Ведь даже в хозяйстве, где все может сгодиться, голова без туловища совершенно ни к чему. Гвоздь в стенку головой не вобьешь, в футбол долго не поиграешь. Так что чужие головы похищать не стоит. И вообще красть не стоит, хотя не многие с этим соглашаются. И крадут самым скверным и бессовестным образом, забывая о том, что раньше в Китае за это дело отрубали руки. Сначала одну, потом другую. А так как Китай недалеко и по-прежнему считается нашим великим соседом, то очень может быть, что и у нас вдруг возьмутся за топор. И сколько тогда одноруких бандитов и бандиток появится! И если без головы, как я уже доказал, жить можно, то без рук категорически нельзя. Венера Милосская, конечно, не в счет, так как олицетворяет собой красоту и служит исключением. И тот китаец, что отрубил конечности богине, ничего не изменил в эстетике… Хотя, очень возможно, как раз у него тогда головы на плечах не было.
От всех этих трудных мыслей моя голова снова начинает разламываться. Придется ее опять сдавать в камеру хранения. Придется, значит, сдавать, затем забирать и, с головой на обычном месте, обдумывать дальше фундаментальный вопрос философии: стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить.
Не знаю, как у вас, а у меня люди почти всегда вызывают недоумение. И это еще ничего: куда хуже, если ты начинаешь испытывать страх перед ними. Но сейчас, когда практически все вызывает страх, я пребываю в особого рода беспомощности, подкрепляемой постоянным недоумением.
И чем помочь ему, сеющему страх и недоумение соседу Редкошкурову, который наловчился спать не с женой в кровати, а на трех чешских стульях и с топором за пазухой?
— И зачем тебе топор за пазухой? — спросил я Редкошкурова, теряясь от недоумения и страха.
— А чтобы Вера Перпендикуляровна ногу мне во сне не оттяпала, — весело ответил он, играя топором.
— Ты ведь не индеец, — сказал я, — чтобы с топором играться. Брось топор и объясни свое поведение.
— А чего объяснять, — объяснил Редкошкуров, — когда я все равно Верке что-нибудь отрублю, если она полезет. И если не полезет, отрублю, потому что все равно полезет, и все равно отрублю. А если не я, так другой полезет и отрубит, а то и она, отрубившись, куда-то полезет…
— О Редкошкуров, ты сам не знаешь, что несешь!..
— А вот и знаю, — ответил сосед, — я ж на флоте служил. На Северном флоте служил я, и дело было в Мурманске. Стоял я в Мурманске на вахте и наблюдал северное сияние. Хорошо и научно наблюдал я это замечательное явление природы, пока по мне не стали крысы бегать. И было на мне сто пятьдесят пять крыс, с которыми я разделался сразу после окончания вахты, бросившись вместе с ними в ледяную пучину моря-океана. А когда вынырнул, сразу демобилизовался и женился на Вере Перпендикуляровне. Что я тогда понимал и что видел, кроме северного сияния и крыс?.. И когда эта крыса Верка согнала меня с собственной койки и обещала уничтожить одну из моих любимых конечностей, стал я испытывать страх и недоумение, купил топор и вот уже десять лет лежу на стульях, а сна ни в одном глазу.
— Разведись, — посоветовал я.
— Еще чего! — возмутился Редкошкуров и высоко подбросил топор.
— Поосторожнее, — вскрикнул я, — ты же разобьешь мой рассказ!
— Да что рассказ, у меня жизнь разбита! — взвыл Редкошкуров, замахиваясь.
И побежал я, забыв о всяких приличиях и повествованиях, а за мной погнался Редкошкуров, а за ним его жена Перпендикуляровна и все крысы Северного флота.
— Стой! — умолял на бегу Редкошкуров. — Ты чего бежишь?
— А ты чего? — огрызался я. — И жена твоя Верка, чего она скачет?
— От судьбы не убежишь, — вопила Верка. — Всех догоню!..
Но я ей не поверил и всё бегу, бегу, бегу от страха и недоумения.
— Анальгин есть? — спросил я, заглядывая в окошко привокзального киоска.
— Товара нет, но есть БОГ, — отозвалась киоскерша. — И муж мой так говорил перед смертью. Он три раза сказал, что Бог есть, три раза попросил еды, три раза потребовал себя вымыть, обещал за всех молиться, трижды прохрипел, что за ним пришли, и помер. У нас вообще все помирают легко, без болезней. Мать моя зашла в хату и померла. И тятя, отец, значит, — перевела она с русского на русский, — пришел из бани и помер. И его отец, воевавший с турками, вышел из кабака и помер. И священник, предупреждавший тятю, что такая жизнь настанет, при которой живые мертвым позавидуют, поехал в Иерусалим и помер. И сестра моя, с высшим образованием, вернулась из Крыма и померла. И ее сосед убил свою жену стулом и помер. И три моих сына нажрались копченого минтая и померли. И я вот-вот помру… Так что товара нет, а Бог есть.
И я подумал: как это просто! Сказал и умер, вышел и умер, убил и умер. И еще я подумал, что в этой жизни, кроме Бога, уже ни для чего не осталось места.
Меня, например, национальный вопрос нисколько не беспокоит. Меня спроси, какой человек национальности, ни за что не скажу. Таким я уродился, таким, стало быть, и помру… А другим интересно, другие носами шмыгают, любимый вопрос выясняют.
В доме у нас бабка одна вечно в калошах скачет. И, заметьте, на босу ногу. Туда она скачет, сюда она скачет, примелькалась совсем.
— Вы, — говорю, — бабушка, ревматизм заработаете. Вы, старушка моя резвая, наверняка не знаете, что в калошах, да еще на босу ногу, вредно скакать.
— Мы привычные, — отвечает бабуля, шмыгая носом, — чуваши мы.
— Ну и что, — спрашиваю, — что чуваши?
— А то, — говорит, — что нерусские, и очень даже рады этому. А калош моих не тронь, я к ним с ранья привыкшая!
А тут и дочь старой ведьмы подлетает и начинает кричать, что я, Скобкин, враг чувашскому народу.