Мальчик, который был птицей - Зюзюкин Иван Иванович. Страница 5

А второй сон был еще увлекательнее, чем первый! Взмыв ввысь, Леро с сотню миль принесся над мелко всхолмленным морем, увидел караваны судов и темные силуэты подводных лодок, стада синих китов, колыбели морских смерчей и ураганов, острова, видимые только во сне и потому не отмеченные ни на одной карте, и прибрежные города заморских стран. Он летел - и то ли в нем самом звучала грозная и скорбная, как реквием, музыка, то ли эта музыка и была энергией его полета, все клеточки его тела благодарно пели и легко отзывались на малейший взмах руки и поворот ладоней. И как бы высоко он ни поднимался, повсюду за ним по поверхности моря торопливо бежала причудливая тень, похожая на какое-то слово, прочитать которое из-за высокой скорости полета и зыби волн было невозможно... Наконец он очнулся, открыл глаза. Как и в предыдущий раз, утро предвещало ясный день. Но, удивительно, Леро не воспринимал его ярких красок. Все в его глазах: и сахарно блистающая вершина горы, и леса, облитые розовато-золотым светом утра, и тихо колыхающаяся громада моря - все было покрыто серым пеплом уныния и тоски. Весь день мальчик был угнетен, молчалив и улыбался лишь в ответ на очень удачные шутки товарищей. И, как только выпадала возможность, уединялся. Ему хотелось вновь пережить то самое состояние, которое он испытал во сне, когда, облетав все море, повернул к берегу, вытянулся в струнку, весь затрепетал, как папиросная бумага на ветру, и полетел вперед с такой огромной скоростью, что весь раскалился и, как ему показалось, опалил себе мочки ушей.

В тот день ему необычно часто встречался Сансанч. Снова чем-то обеспокоенный, руководитель НО вопросительно поглядывал на Леро, будто ожидал, что мальчик подойдет к нему и признается в чем-то важном. Под вечер, не дождавшись этого, он сам подошел к Леро, глянул ему в глаза, как сталевар в глазок печи, и с тревогой сказал:

- До меня дошел слух, что сегодня ты отказался от добавки. Это правда?

- Да, - неохотно ответил мальчик. - Я не хочу полнеть.

И тут же торопливо свернул в сторону.

И опять Леро не сказал всей правды! Не полноты боялся он, а того, что возросший вес станет помехой для его полетов во сне!..

Да, все в жизни Леро как бы перевернулось вверх дном: чем изощреннее и красочней были сны, тем неприятней ему становилась явь. Не только природу, но и людей Леро теперь воспринимал через призму ночных видений. Он стал с мрачной снисходительностью поглядывать на своих товарищей. Им снилось, как правило, что-нибудь будничное, прозаическое: один на удочку поймал кита, другой во сне решил математическую задачу... А Леро что ни ночь летал во сне, с каждым разом забираясь все выше и выше в небо. Бывали случаи, он покрывался льдом, подобно стратостату, поднявшемуся в разреженные слои атмосферы, его трясло при переходе звукового барьера, он научился совершать строго вертикальный, как ракета, взлет...

И все же самыми приятными были для него сны, в которых он становился пассажирским авиалайнером со сверхзвуковой скоростью. На его спящем лице появлялась счастливая улыбка всякий раз, когда он видел себя в образе длинной серебристой сигары с короткими, прижатыми к корпусу крыльями и носом в форме клюва клеста. Две огромные силы противоборствовали в нем: одна скрепляла части его конструкции, другая стремилась разорвать его на те же самые части, и именно это противоборство и обеспечивало его надежность. Он любил молча возвышаться над сутолокой аэропорта. Испытывая смесь добродушия с чувством превосходства над крохотными по сравнению с ним пассажирами, он вбирал в себя и их самих и их толстенные чемоданы. Затем выруливал на взлетную полосу, стартовал и уже через несколько секунд был в леденящих взор просторах стратосферы. Но пиком нечеловеческого счастья для него каждый раз был вот этот миг полета: когда посреди равномерного гула двигателей вдруг раздавалась озорная трель звонка. То, снилось ему, в багажном отсеке срабатывал кем-то впопыхах засунутый в чемодан будильник. Спящего Леро охватывала безмерная гордость. И в самом деле: где, когда, кто из людей испытывал такое, чтобы внутри него звенел будильник?!

Спал Леро всегда крепко. Но если прежде он просыпался сам, то теперь просил товарищей будить его по утрам. Но легко было сказать: разбудить Леро! Чтобы он наконец открыл свои сонные глаза, товарищи кричали ему в ухо, лили за ворот ледяную воду, трясли изо всех сил. "Встаю", недовольно бормотал Леро и, когда товарищи уходили, случалось, опять засыпал.

Пришла пора - крылатым снам мало стало ночей! Леро потерял всякий интерес к книгам, на уроках сидел "сонной мухой" (так выражались, когда на Земле еще водились мухи). Он и ел теперь не со здоровым аппетитом, как прежде, а зло и алчно, от всего, что ему подавали, отрывал и заглатывал кусками и при этом, точно кондор, угрюмо оглядывался по сторонам. Надо ли говорить, что товарищи, любившие Леро за независимый и жизнерадостный характер, перестали его узнавать?

Чтобы он не отстал в своем развитии от сверстников, учителя начали заниматься с ним отдельно. Каждый раз он садился напротив них с внимательным видом. Глядел во все глаза на все, что они для него писали, чертили на доске. Но ничего не видел. Слушал, что они говорили. Но ничего не слышал. Он был весь поглощен рассматриванием приснившегося ночью. Крылатые сны, химеры его ночей, едва он открывал глаза, как тонкий стеклянный сосуд при ударе об пол, разлетались на мелкие части. И теперь самой большой страстью Леро стало собирание и - да будет нам позволено выразиться так - склеивание осколков сна...

Кто бы знал, как ему стало тяжко жить! Он по-прежнему от всех скрывал, что с ним происходит по ночам и чем его ум занят днем. И чтобы как-то объяснить свое равнодушие к книгам и учебе, стал прославлять Екклезиаста и проповедовать его мрачный взгляд на познание как на источник скорби и печали. Наконец, пришел день - Леро совсем запутался и запретил себе думать о том, чтобы пойти и рассказать Сансанчу и МАМА о своих мучениях. Это случилось, когда он увидел во сне ту, ради которой в снах поднимался над землей все выше и выше, - Солнышко.

Все эти годы они, как и условились во время первой встречи в столовой, сидели за одной партой. С первого же дня оба почувствовали, что им хорошо быть рядом. А почему, не знали. Да и где им в ту пору было знать, что с людьми многое происходит помимо их сознания и воли? Сердца Леро и Солнышка, точно два маленьких колокола, которые нашли, что они созвучны, без устали и самозабвенно переговаривались в то самое время, когда мальчик и девочка, занятые на уроках делом, сосредоточенно молчали, и даже тогда, когда горячо спорили, кто из них на чью половину парты залез локтем... Чем старше становился Леро, тем больше он открывал в Солнышке достоинств. Она была не только красивой, но и доброй, неспособной обидеть комара девчонкой. Леро любил смотреть в ее серебристо-серые глаза и ради этого, бывало, легонько дергал соседку за косичку на уроке. А на переменке выкидывал какое-нибудь смешное коленце, чтобы вызвать у нее улыбку. Он уже слабо помнил, как выглядит его мать. Зато где бы ни был, повсюду видел перед собой светозарное лицо Солнышка, оно словно вторым изображением было наложено на весь полуденный мир. Все стройные, красивые девчонки стали ему чем-то напоминать соседку по парте. Со временем он начал находить общее с ней в птицах, облаках, цветах, а очертания самых живописных скал округи навели его на мысль, что ветры за образец для разрушения твердых пород приняли милый, с чуть вздернутым носиком профиль Солнышка...