Записки кавалериста. Мемуары о первой мировой войне - Брусилов Алексей Алексеевич. Страница 28

Во второй половине ноября 8-я армия, беря одну неприятельскую позицию за другой, разбила противника и заставила его отступить на южную сторону Карпат, но эти бои, чрезвычайно тяжелые и ожесточенные, которые притом нужно было вести с наивозможно меньшей тратой снарядов и патронов, выбивая шаг за шагом противника с одной вершины на другую, дорого стоили нашим войскам, и потери наши были значительны. Каждая вершина на этих позициях была заранее сильнейшим образом укреплена при трех– и четырехъярусной обороне, и мадьяры (в особенности) со страшным упорством отчаянно защищали доступ к Венгерской равнине, в которую, впрочем, мы в данное время не стремились. Наиболее упорные бои пришлось вести у Мезо-Лаборца, где главная тяжесть боя выпала на долю 8-го корпуса во главе с генералом Орловым.

Странное было положение этого генерала: человек умный, знающий хорошо свое дело, распорядительный, настойчивый, а между тем подчиненные войска не верили ему и ненавидели его. Сколько раз за время с начала кампании мне жаловались, что это – ненавистный начальник и что войска глубоко несчастны под его начальством. Я постарался выяснить для себя, в чем тут дело. Оказалось, что офицеры его не любят за то, что он страшно скуп на награды, с ними редко говорит и, по их мнению, относится к ним небрежно; солдаты его не любили за то, что он с ними обыкновенно не здоровался, никогда не обходил солдатских кухонь и не пробовал пищи, никогда их не благодарил за боевую работу и вообще как будто бы их игнорировал. В действительности он заботился и об офицере и о солдате, он всеми силами старался добиваться боевых результатов с возможно меньшей кровью и всегда ко мне приставал с просьбами возможно лучше обеспечивать их пищей и одеждой; но вот сделать, чтоб подчиненные знали о его заботах, – этим он пренебрегал или не умел этого. Знал я таких начальников, которые в действительности ни о чем не заботились, а войска их любили и именовали их «отцами родными». Я предупреждал Орлова об этом, но толку было мало, он просто не умел привлекать к себе сердца людей. Как бы то ни было, но тут он работал хорошо и со своим корпусом дело сделал.

В это же время 24-й корпус наступал несколько восточнее, от Лиско на Балигруд, Цисну и Ростоки. И этому корпусу было приказано не спускаться с перевала, но тут генерал Корнилов опять проявил себя в нежелательном смысле: увлекаемый жаждой отличиться и своим горячим темпераментом, он не выполнил указания своего командира корпуса и, не спрашивая разрешения, скатился с гор и оказался, вопреки данному ему приказанию, в Гуменном; тут уже хозяйничала 2-я сводная казачья дивизия, которой и было указано, не беря с собой артиллерии, сделать набег на Венгерскую равнину, произвести там панику и быстро вернуться. Корнилов возложил на себя, по-видимому, ту же задачу, за что и понес должное наказание. Гонведская дивизия, двигавшаяся от Ужгорода к Турке, свернула на Стакчин и вышла в тыл дивизии Корнилова. Таким образом, он оказался отрезанным от своего пути отступления; он старался пробраться обратно, но это не удалось, ему пришлось бросить батарею горных орудий, бывших с ним, зарядные ящики, часть обоза, несколько сотен пленных и с остатками своей дивизии, бывшей и без того в кадровом составе, вернуться тропинками.

Тут уже я считал необходимым предать его суду за вторичное ослушание приказов корпусного командира, но генерал Цуриков вновь обратился ко мне с бесконечными просьбами о помиловании Корнилова, выставляя его пылким героем и беря на себя вину в том отношении, что, зная характер Корнилова, он обязан был держать его за фалды, что он и делал, но в данном случае Корнилов совершенно неожиданно выскочил из его рук. Он умолял не наказывать человека за храбрость, хотя бы и неразумную, и давал обещание, что больше подобного случая не будет. Кончилось тем, что я объявил в приказе по армии и Цурикову, и Корнилову выговор. Впоследствии, когда Корнилов, уже в составе 3-й армии, опять не послушался Цурикова и при прорыве немцами фронта 3-й армии не выполнил данного ему приказания, он был окружен со всех сторон и взят в плен. Вспоминая об этом, я, хотя и запоздало, сожалел, что вследствие моей неуместной в данном случае уступчивости я невольно подготовил окончательное поражение этой славной дивизии. Странное дело, генерал Корнилов свою дивизию никогда не жалел: во всех боях, в которых она участвовала под его начальством, она несла ужасающие потери, а между тем офицеры и солдаты его любили и ему верили. Правда, он и себя не жалел, лично был храбр и лез вперед очертя голову.

Противник был разбит – это несомненно. Но он далеко не был уничтожен и не потерял своей боеспособности. Поэтому я с большой болью в сердце приказал войскам приостановиться, бросив недоделанное дело, то есть не уничтожив живой силы противника. Я оставил, согласно повелению главнокомандующего, 12-й корпус в составе трех дивизий пехоты и одной дивизии конницы оборонять перевалы, а 8-й и за ним 24-й корпуса двинул на запад на помощь 3-й армии, которая, подходя к Кракову, действительно находилась в тяжелом, опасном положении. При этом я, однако, донес, что считаю мой тыл нисколько не обеспеченным и предполагаю, что, как только я уйду вперед, противник опять перейдет в наступление, но уже в моем тылу, и, несомненно, опрокинет 12-й корпус, который не в состоянии бороться с данными ему силами против сильнейшего врага. При этом я добавлял, что Карпаты, в особенности западные, которые значительно ниже восточных, не представляют собой серьезного препятствия, пехота с горной артиллерией может двигаться повсюду и что поэтому занятие перевалов нисколько и ни от чего нас не гарантирует.

Получив, однако, подтверждение безусловной необходимости спешить на помощь 3-й армии, я туда и устремился, но таким образом 8-я армия с четырьмя корпусами флангом своим от русской границы растянулась на 250–300 верст. Линия войск без всяких резервов была настолько тонка, что, очевидно, противник мог прорваться в любом месте, где он собрал бы кулак для удара. Для оказания помощи 3-й армии у меня оставались в руках лишь два слабых по составу корпуса. Такая стратегическая обстановка мне была непонятна; я считал положение армии очень опасным и был убежден, что австрийцы обязательно воспользуются таким благоприятным для них случаем, что, к сожалению, вскоре и оправдалось, как это будет видно дальше. Я и до сих пор не могу понять, каким образом при отсутствии огнестрельных припасов можно было стремиться дальше на запад очертя голову и что руководило моим начальством удаляться столь сильно от нашей базы, совершенно не обеспечивая нашего левого фланга и тыла.

Раньше, чем продолжать мое повествование, считаю нужным объяснить состояние 8-й армии к этому времени. С момента перехода через границу, то есть почти полных четыре месяца, войска почти беспрерывно дрались, имея перед собой, а иногда еще на фланге и в тылу, значительные неприятельские силы. Армия шла победоносно, вынося почти беспрерывные жестокие бои; она все время несла громадные потери в людях и получала, как раньше было сказано, незначительные пополнения неудовлетворительного качества. Ко времени, о котором я говорю, армия уже растаяла и дивизии представляли собой не 15-тысячные массы, а их жидкие остатки; были некоторые дивизии в составе трех тысяч бойцов, и не было дивизии, в рядах которой можно было бы насчитать свыше пяти-шести тысяч солдат под ружьем. Большая часть кадровых офицеров выбыла из строя убитыми и ранеными, а некоторые слабодушные после ранений упорно держались в тылу или по болезни, или получив тыловые места в России. В сущности, прежней армии уже не было. Вот с этими-то остатками и приходилось теперь воевать, бесконечно растягиваясь и разбрасываясь. Больно мне было и досадно. Нетрудно было предвидеть, что в недалеком будущем нам придется очень тяжело.

8-й корпус был мною двинут через Жмигруд – Горлице – Грыбов – Новый Сандец, а 24-й корпус в том же направлении, но севернее 8-го корпуса. К этому времени 3-я армия была атакована австро-германскими войсками. В особенности беспокоило Радко-Дмитриева присутствие германских войск, которые, несомненно, дрались лучше австрийцев и венгров, в особенности первые из них, и Радко-Дмитриев настоятельно просил меня оказать ему поддержку возможно быстрей, что я и выполнил, приказав генералу Орлову немедленно перейти в наступление, хотя бы одной дивизией, на Лиманова – Тымбарк. 10-я кавалерийская дивизия, предшествовавшая войскам 8-го корпуса, была ему подчинена. Это наступление оказало действительно значительную поддержку левому флангу 3-й армии и притянуло на себя большие силы врага.