Государь. Искусство войны - Макиавелли Никколо. Страница 4

Какие все же странные метаморфозы претерпевает человеческая мечта! В некий неуловимый миг она становится красивой мечтой, эстетизируется, перестает быть внутренней потребностью частного человека. Красивую мечту непременно попытаешься воплотить. И вот уже она – идеал, а там и до мифа недалеко… Насколько же поколение мечты, пусть даже красивой, счастливее поколения, живущего мифами.

Рим не поднялся до высоты своего исторического предназначения – объединить мир. После авиньонского унижения, после раскола, когда западными христианами управляли разом двое или трое пап (причем все трое анафематствовали друг друга и отлучали от церкви сподвижников своего врага), была предпринята последняя попытка вернуться в упорядоченный космос – попытка неуклюжая, заранее обреченная, но от того еще более значимая. Флорентийская уния, подписанная представителями католичества и православия в 1439 году, переводила разговор в иную плоскость: вернуть единство всему христианскому миру, соединить Запад и Восток, как были они соединены в исконной империи. Тогда, перед лицом вселенского единства, пустыми покажутся междоусобные дрязги, избрание альтернативных пап, еретические движения. Флорентийский собор был созван Евгением IV в противовес Базельскому, который затевал ограничить власть папы и сговаривался с ранними реформатами – гуситами. В том же 1439 году Базельский собор избрал антипапу, последнего в истории католической Церкви, и Запад вновь погряз в своих дрязгах. А послы Великого князя московского по возвращении за излишнее сочувствие латинской ереси были подвергнуты каре, сосланы в дальние монастыри. Никому в раздробленном мире не требовался союз, разве что императору – не западному, а византийскому, последнему наследнику древней империи. Надвигались мусульмане, и только поддержка всех единоверцев могла бы спасти Константинополь. Но крестовый поход против турок был объявлен с опозданием, после падения Константинополя. И все же в последней битве среди защитников Города были и флорентийцы, и генуэзцы, и венецианцы. Как в XI веке предки Данте, Петрарки и Макиавелли ходили в крестовые походы – и тогда впервые города Италии открыли для себя мир и начали осознавать свое место среди народов, – так и в последний час итальянцы отозвались на событие, которым завершились Средние века. Отныне у каждого народа своя дорога. На смену христианскому единству идет единство национальное. Так будет пониматься идеал в эпоху Макиавелли.

Попробуйте найти в его «Истории» хоть слово об унии. Папа Евгений IV упоминается постольку, поскольку он нашел во Флоренции прибежище, когда его выгнали из Рима (потому и собор Флорентийский), подробно рассказано о вмешательстве папы в вендетту местного значения (и вышел глава христиан круглым дураком – примирить враждующие партии не сумел, только подвел тех, кто положился на его слово). Кого оно интересует, это всемирное единство, устарелый миф?

В общем-то, если подумать, национальное единство – такая же абстракция, как единство христианское, всечеловеческое или европейское. И даже менее симпатичная абстракция. Но как раз своей меньшей симпатичностью она и убеждает Макиавелли (по принципу «невкусно – значит полезно»). В духе своего времени он берется срывать красивые маски. Ему кажется, будто он освобождает человечество из плена отживших мифов. На заре научного мировоззрения еще никто, даже проницательный Макиавелли, не догадывался, что самым цепким, самым опасным мифом для человека окажется сам человек, человек, поверивший в себя, в свой разум, в свои критические способности, в свои права. Макиавелли вроде бы призывал к прагматизму, предлагал довольствоваться малым. Не нужен нам берег турецкий – теперь уже турецкий… Может быть, и великая Италия ни к чему. Была бы великая независимая Флоренция. Но почему за Флоренцию человек должен отдавать жизнь с большей охотой, чем за Италию или всех христиан?

А ведь уния и падение Константинополя заметно повлияли на жизнь Флоренции. Все-таки перед лицом общей беды прекратилась очередная итальянская война, христиане замирились, стали нашивать красные кресты на грудь и готовиться к битве за веру. Потом прошел слух, что турки, продвигавшиеся в глубь Европы, остановлены и разбиты венграми. Крестовый поход отменили. Италии предстояло прожить еще немало десятилетий в страхе перед турками (о чем упомянуто и в комедиях Макиавелли), зато ей достались Кипр, Крит и прочие острова, до которых не дотянулись руки Османской империи.

1453 год, падение Констатинополя, окончательный отказ от единства западного и восточного христианства. Запущенный механизм распада так просто не выключится. На западе зарождается протестантизм (тот самый Джулио Медичи, уже в сане папы, прохлопает Лютера). На востоке – свои мифы и свои идеалы. Изменяется вся мировая география, и с этим тоже приходится считаться. Османская империя отрезала христианам торговые пути на Восток, и ближайшее следствие – предпринятый Христофором Колумбом в 1492 году, в год смерти Лоренцо Великолепного, поиск западного пути. Впереди – новый раздел мира: итальянских купцов оттеснят испанцы, португальцы, англичане. Влияние банкирского дома Медичи сперва резко возрастет – войны, катаклизмы, экспедиции требуют денег, – но вскоре пойдет на спад: в мире появятся новые источники доходов.

Не менее важны и духовные последствия гибели Константинополя. Спасаясь от османов, в Италию хлынули греческие ученые; многие устремились во Флоренцию, о которой слыхали благодаря тому соборному посольству. Флорентийцам открывались греческий язык, эллинская античность – она показалась приманчивее, нежели привычная римская традиция. Отчасти благодаря экзотичности, новизне, однако возможно, что свою роль сыграло и этническое разнообразие Италии, которое столь выразительно очертил Макиавелли в начале «Истории». По сути дела, здесь жил не один народ, а множество: как древние обитатели (тоже довольно пестрое сборище), так и представители всевозможных варварских племен. Преемственность их с Римом тем более сомнительна. И, быть может, не в империи, а в греческой полисной системе следовало искать образец государственного устройства. Лоренцо со всей очевидностью мнил себя в Афинах и пленялся Платоновской академией. Вообще слово «Академия» сделалось чрезвычайно популярно среди флорентийцев.

А значит, миф о Великолепном нужно пересмотреть. Не централизация, не объединение – краткое торжество силы, в результате которого и победитель окажется в проигрыше, утратит свою краску, растворившись в бесформенном конгломерате, – но союз городов-государств, среди которых твой – главный, культурнейший. Не сильная рука, но проницательность, умение предвидеть будущее, лавировать, заключать союзы. Таким талантом Лоренцо Медичи обладал в полной мере, и как раз его дипломатическим усилиям Флоренция обязана и относительным спокойствием на протяжении четверти века, и своим возвышением. Это Макиавелли мог оценить профессионально. И Джулио, будущий папа Климент VII, – тоже. Честолюбие дипломата воспитывалось в них обоих в годы правления Великолепного.

И, наверное, оба они, шестнадцатилетний отрок и двадцатипятилетний молодой человек со стариковски поджатыми губами, одинаково недоумевали, глядя, как Пьеро проматывает отцовское наследство. Медичи имели опасную склонность не доживать до пятидесяти лет. Наследственная подагра и принципиальная неумеренность тому способствовали. Сам Лоренцо юношей принял власть из рук болезненного отца, и его сын наследовал ему совсем молодым. Но, как говорится, вино переходит в уксус. Заносчивость юности, ее самонадеянность и опрометчивость были Пьеро свойственны, ее мужество и уверенность в себе – нет. По вине Пьеро Медичи в первый раз утратили Флоренцию.

Макиавелли не продолжил «Историю» после смерти Лоренцо, хотя мог бы рассказать еще много такого, чему сам был свидетелем. Вероятно, Джулио рассчитывал получить современную историю, доведенную до возращения и окончательного торжества династии Медичи. Но Макиавелли завершает повествование мифом о золотом веке Лоренцо, а все, что было потом, остается «своим», частным временем. Из его «Истории» мы не узнаем о кратком неудачном правлении Пьеро, о грозных пророчествах Савонаролы, вполне осуществившихся, когда в 1494 году в Италию вторглись французы. Пьеро то ли из трусости, то ли сдуру вступил в переговоры, сдал крепости. Горожане взбунтовались, Медичи бежали из Флоренции. Монах-доминиканец Савонарола, возвещавший близкую кару за грехи и призывавший к покаянию, сделался самой авторитетной фигурой в городе. Это он в свое время отказал Лоренцо в последнем причастии, не признав достаточными его исповедь и желание искупить содеянное. При Лоренцо его не обижали, но и не превозносили: кто-то с уважением прислушивался к проповедям, кто-то посмеивался – терпимое было время, широкое. Но пора терпимости миновала, от каждого требовался выбор. И горожане выбрали – Савонаролу, теократическую республику, возврат к первоосновам христианства.