Актриса - Минчин Александр. Страница 49

«По-моему, это и было дело…» — подумал я.

— На редкость неприятный тип, Джордж, если позволите, как вы нашли такого в партнеры?

— Он — меня. У него деловая хватка хищника. Надо на жизнь зарабатывать, а то я сижу в дерьме, когда все купаются в золоте.

— А что с «Отечественной литературой»?

— Забудь про нее, она погибла. Или гибнет, какая разница.

— Это же лучшее издательство в…

— Мало ли что было. Давай говорить о том, что есть.

— Как все это будет происходить? — предчувствуя недоброе, спросил я.

— Ты оставляешь мне пять тысяч — для него! А я к первому марта издаю твой роман.

— А кто будут редактор, художник, корректор?

— Какая тебе разница, найду. Это мои заботы. Тебя они пускай не волнуют.

— Но вы же сами сказали, что «Отечественной литературы» больше нет…

— Послушай, Алексей. Ты — песчинка в мире, пша на теле пролетариата. Твоя книжка никому не нужна, кроме тебя. И я из жалости и доброты хотел издать ее.

Я стоял, как будто только что получил вечный нокаут. Он сидел с переломанной рукой, и я хотел переломать ему вторую. Чтобы у него обе руки больше никогда не поднимались подписывать контракты.

Одного я не понимал, почему до сих пор стою, а не бегу из этого гнилого, затхлого подземелья на девятом этаже.

— Ты пишешь о любви в своих романах, — продолжал он, не глядя на меня. — Вон Душка сказала, что будет ходить на три вокзала ради меня отсасывать в презервативах за пятьдесят долларов. Вот это любовь! Вот это чувства! А о чем ты пишешь?

— Я могу сначала дать аванс? — неожиданно спросил я.

— Хоть что-то дай, только не тяни кота — за это самое место.

Он скорчил недовольную гримасу на лице.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Позвони завтра.

Я вышел в уже темнеющие предсумерки (есть такая пора)… и неожиданно стал плеваться. Потом вынул белоснежный платок, достал свой язык и стал им оттирать его. После чего подставил руки под водосточную трубу и стал их ожесточенно мыть.

Я был обпачкан. Я был весь в грязи.

Малинов сидит в кресле напротив и смотрит на меня.

— Алексей, прочитал только половину, дай еще несколько дней.

Рукопись действительно лежит на его столе, разломленная надвое.

— Михаил, у меня к вам есть один тревожащий вопрос, но я не могу называть имена.

— Да, Алеша, конечно, я все понимаю. Спрашивай.

— Со мной подписал контракт издатель одного крупного разваливающегося издательства, с неимперской фамилией. Вчера он известил меня, что нужна взятка…

— Я даже не спрашиваю сколько. Если я имею уши и правильно тебя услышал, то отвечу. Возьмет, что ни дашь. Но не издаст. Уже похожие прецеденты были. Я лично знаю, как минимум, три.

Я вздохнул облегченной грудью. Все-таки это прекрасное слово — свобода.

Я улетел из Империи на неделю раньше. Я больше ничего не хотел в этом апокалиптическом, прокаженном городе: ни его венерических заболеваний, ни своих романов.

(Да, Петербург — это, ленивый читатель, Петербург — можно было уже догадаться.)

Прилетел в Нью-Йорк в растрепанных чувствах, к вечеру.

Я взял свою любимую ручку и написал на белой бумаге название новеллы:

«АКТРИСА».

Ноябрь 1992. N.Y.N.Y.

Апрель — июнь 1995. N.J.

РАССКАЗЫ

Из цикла «Недетские рассказы»

После смерти

(Леночка)

По привычке, идя поздно вечером из школы (где мы уже считались старшеклассниками), я вошел в арку, прошел ее насквозь и вышел во двор нашего бесценнейшего дома. Двор был темен.

Слева у подъезда горела слабая лампочка.

За всю свою жизнь я не помню случая, чтобы в нашем дворе горели приличные лампочки, даром что первую зажгли чуть ли не в 20-х годах…

Дальше, в глубине двора, стояло несколько незнакомцев, куря, о чем-то переговариваясь и бросая долгие взгляды в сторону подъезда.

Под непервой лампочкой стояла и что-то пристально рассматривала на своей белой босоножке моя Леночка — мои первые чувства, объятья и страсти, моя первая в жизни — почти что — любовь.

Я хотел прошмыгнуть незамеченным, так как на данном этапе моей жизни (не моя) Леночка встречалась с моим закадычным другом Вовкой (в простонародье нашего двора — Воло; было еще и сложнонародье, которое его окликало Рыжий, но, думаю, вряд ли вам интересна иерархическая лестница нашего двора). Во многом я сам был виноват, что она встречалась с ним, потому и не винил ее ни в чем. Но с Воло у нас как-то что-то разладилось, дрогнуло, изменилось — чего-то не стало в нашей дружбе.

Однако проскочить не удалось.

Леночка взяла и кивнула мне милой головой. Что означало вполне естественное «здрасте». Для вас. Но не для меня. Потому что на данном этапе этой прекрасной жизни мы давно уже не приветствовались, а даже наоборот: старались не замечать существование друг друга.

Я искренне удивился ее приветствованию, но подошел к ней. И как-то совсем не к месту сказанул:

— А где Воло? Я что-то давно его не видел?

Она также искренне… не удивясь, просто произнесла:

— Он с отцом на рыбалке, уехал на несколько дней.

И без связи с предыдущим вдруг быстро добавила:

— Мне надо идти к бабушке, ты не мог бы меня проводить?

Ну, прямо, Красная Шапочка и Серый Волк.

— Я одна боюсь, уже поздно, и темно на улице…

Она умолкла, не договорив. Честное слово, вечер удивительных загадок и искренних откровений. Я не любил никого никуда никогда провожать. Мне просто очень тоскливо всегда потом возвращаться одному и думать, что туда я был вдвоем. Она это прекрасно знала, я говорил. Хотя нам и провожаться особенно некуда было: жили в разных концах одного большого двора. И потом, я себе представить не мог, что она может чего-то бояться. Ее и обидеть-то никто не посмел.

Ничего толком не поняв, я по привычке (как много у меня всяких разных привычек) взял ее за руку и двинулся в путь. Мы миновали нашу арку, перешли проспект и углубились в бесчисленные лабиринты улочек нашего маленького, но тем не менее миленького провинциального городка.

Она молчала, я не настаивал на обратном. Руку свою она незаметно, ну, просто совсем как-то незаметно, убрала. Мне стало немножечко грустно, ах, да что я вру, мне стало грустно и очень обидно: я не привык еще. А может быть, долго, а может быть, никогда не привыкну.

Улицы нашего городка в этот полупоздний час уже совершенно пусты. Шаги наши гулко печатаются в темных стенах серо-темных домов. Иногда мне чудится, что в этих же темных стенах прячутся еще чьи-то крадущиеся шаги. Оглядываюсь. Фата-моргана ночи, свойственная безмолвной темноте. Немного позже мы выходим к ярко освещенной почте, словно купальщики, выныривающие из темных морских глубин на неправильный лунный свет. Льющийся одиноко, неожиданно и потому призрачней, чем обычно. Ярче и в то же время прекрасней — свет… Я резко оборачиваюсь. Никого. Опять показалось. И только почта ярко освещена.

За почтой сразу начинаются глухие закоулки — самый короткий путь к дому Леночкиной бабушки. Сворачиваем в темный переулок, абсолютно не освещенный, второй, третий, и вдруг я отчетливейшим образом слышу настигающее многоголосье ног. Интуитивно Леночка жмется к моему, вероятно, не менее хрупкому, чем ее, плечу. Я не оборачиваюсь. Зачем, я уже знаю, кто они, эти незнакомцы, спешащие к нам. Стоявшие недавно в нашем дворе, куря, о чем-то переговариваясь и бросая взгляды в сторону подъезда, где под несветлой лампочкой стояла девочка Леночка, что-то пристально рассматривая на своей белой неиспачканной босоножке. Наверно, сейчас меня или ее будут пачкать, скорее всего меня. Надо же, все-таки выследили. Предчувствие никогда не обманывает меня. Интересно, сколько же нужно было красться, затаив дыхание, очень занимательно как — перебежечками или на цыпочках, весьма любопытно: крадучись ли?