Игра страсти - Косински Ежи. Страница 44

Девушка испуганно улыбнулась. По ее движениям и глазам было видно, что она опасается, как бы кто-нибудь их не подслушал. Она стиснула зубы. На минуту утратила дар речи. Затем прошептала:

— Никто об этом не знает. Никто. Тот старик посмотрел на меня, словно он что-то знает. Он не знает ничего. Никто не знает. Никто.

— Пойдемте, — сказал Фабиан. — Я провожу вас до автобуса.

Стелла посмотрела на него. Губы у нее дрожали. В глазах стояли слезы.

— Не хочу оставаться одна, — проговорила она. — Можно, я побуду с вами? — Слезы струились у нее по щекам.

— Можно. Но независимо от того, будете вы со мной или нет, то, что я знаю, останется между нами, — произнес он, обнимая ее за плечи.

Внутри трейлера ее рыдания утихли, но Фабиан по-прежнему видел ее измученные глаза со следами слез. За то небольшое время, которое прошло с момента ее признания, Стелла изменилась. Куда подевались ее надменность, томные модуляции голоса, изящная снисходительность. Вместо них открылась рана, на смену страху пришла печаль, все ее существо стало уязвимым.

— Как вы об этом узнали? — спросила она заговорщическим тоном. Робко, неуверенно, как ребенок, она взяла его руку и положила ее на колени. — Кто вам сказал?

Фабиан ощущал сквозь ткань юбки тепло ее тела.

— Никто мне ничего не говорил. Просто я почувствовал ваш страх. Вы что-то скрывали. Затем увидел ваше лицо, увидел, что с вами произошло, когда тот старый негр посмотрел на вас.

— Но я белая. — В ее голосе послышалась усталость. — Мои родители, все мои родные — негры. Мне, с моей белой кожей, светлыми волосами и глазами, не было места в их мире. Мне пришлось оставить их, уехать туда, где никто не мог знать, кто я такая. Ни один белый даже не догадывался о правде. Как это удалось понять вам?

— Возможно, потому, что ребенком я тоже жил изгоем, — отвечал Фабиан. — Я, иностранец, и сейчас остаюсь чужаком.

Стелла по-прежнему крепко сжимала его руку. Румянец сошел с ее лица, она опустила глаза.

— Но ведь до сих пор вы не знали, что я негритянка. И все-таки увивались за мной.

— Меня влекло к тебе, — признался он. — А теперь я хочу узнать тебя поближе.

Он протянул к ней руки, упершись большими пальцами в ее груди. Лицо ее, а затем шея и плечи покрылись темным румянцем. Он убрал руки, затем откинул с ее лица волосы, открыв лоб и уши; одной ладонью провел по щекам, другой — по груди, надавив чересчур сильно. Внезапно встревоженная, девушка отстранилась от него.

— После того как родители отослали меня, чтобы я жила, как белая, — прошептала она, — я не знаю, кто я такая.

— А ты хочешь это знать?

— Хочу. — Стелла умолкла, обхватив груди руками.

Взяв девушку за бедра, Фабиан прижал ее к себе. Она прильнула к нему, присмиревшая, надломленная и покорная. Она со страхом коснулась его губ.

— Хочу пройти через это вместе с тобой, — прошептала она. — Я стала самой собой. Наконец-то. — Девушка осмотрела помещение, неожиданно поняв, где очутилась и что с ней происходит.

Трейлер Фабиана теперь стал местом их любовных ритуалов. Стелла проникла в неизведанный мир, где она познавала и где познавали ее. С каждым шагом она сохраняла право уйти и вернуться, по своей воле двигаться к неведомой цели или возвращаться к той точке, откуда начала путь. В основе тактики Фабиана была свобода Стеллы: иначе она стала бы узницей его воли; сохраняя свою свободу, она становилась узницей своих желаний. Их языком было молчание. Жест, прикосновение, поглаживание были единственными фразами их языка, и в то же время они располагали таким богатым и полным словарем, что он с лихвой заменял власть речи. Во время часов, проведенных ими вместе, их чувства не были омрачены мыслями, мысли были неподвластны эмоциям.

Одним движением, с помощью простейших жестов он мог заставить ее скинуть с себя любой предмет одежды.

Одетый, нагой или в одних лишь сапогах для верховой езды, с прицепленными шпорами, грозившими повредить ей кожу, он мог начать процедуру в любой последовательности. Мог начать с туфельки, блузки, мог оставить ее одетой или частично раздетой. Иногда он начинал, когда она была раздетой и затем заставлял ее одеваться. Иногда жестом приказывал ей встать, опуститься на колени или лечь — будь то на лестнице, в гостиной, алькове, ванной, кладовой, на деревянной кобыле и даже рядом с пони. Он удерживал ее в таком положении, чтобы она не была ни согнувшейся, ни прямой, а в каком-то промежуточном состоянии — не то сидящей, не то лежащей. И в такой позе она оставалась до тех пор, пока он не заставлял ее сменить.

Время от времени он бил ее рукой по лицу, вызывая в ней антипатию к себе, и если она не успевала схватить ее, снова бил, затем переставал, затем снова хлестал ее то по одной щеке, то по обеим, до тех пор, пока Стелла ему не покорялась. Тогда он переставал ее бить и возвращал к настоящему, схватив за волосы, отчего голова ее опускалась между колен. Когда ее голова оказывалась от него на расстоянии вытянутой руки и она поднимала на него глаза, он читал в ее взгляде, что она обрела себя.

Он мог дать понять, что не знает, достаточно ли ему прикосновений к ее телу. Когда по ее движениям или выражению лица становилось невозможно определить, что составляло самую сокровенную ее сущность, он решал проникнуть в нее, чтобы узнать то, что она скрывала. Он загонял ее, подталкивая коленом или шпорой, куда-нибудь в угол и наваливался на нее всем весом тела до тех пор, пока она, очутившись у последней черты, не обмякала, готовая к тому моменту, когда она приходила в себя или когда он вдыхал в нее жизнь. Бывало и так, что при первом ее глубоком вздохе или ленивом кивке он продолжал начатое дело.

Он мог овладевать ею, когда она закрывала глаза, словно находясь в темноте, или смотрела на него или на стену, или смотрела в окно на заросли, окутанные сумрачным туманом летнего вечера. Возможно, он хотел дать ей понять, что она является предметом его изучения, или, разглядывая ее незаметно для нее или когда она ничего не видела, кроме его пристального взгляда, он позволял ей вкусить ее, или чувствовать ее вкус, или позволять ей чувствовать ее собственный вкус, целуя его в губы.

Иногда, когда он был с нею, когда она рассчитывала, что ее поведут в альков, или когда она покидала его, возможно в момент обладания ею, он поднимался и жестом приказывал ей следовать за ним. Молча вел в конюшню, где находилась лошадь. Там, ни слова не говоря, он показывал ей на кипу журналов, отпечатанных на глянцевой бумаге с обилием иллюстраций и текстов, восхваляющих эротические удовольствия всадников, с загнутыми от сена и конского дыхания страницами.

Она нерешительно направлялась к журналам, словно, приблизившись к ним, у нее не будет пути назад. Она останавливалась перед ними, затем наугад брала один из них, словно билет в лотерее, в которой решила участвовать. Облокотившись о полки, принималась перелистывать страницы, сначала поспешно, будто желая знать наперед, каковы ставки в лотерее, затем медленно находила страницу, привлекшую ее внимание. Она с деланно-равнодушным видом разглядывала рисунок или фотографию, словно узнав что-то знакомое или поразившись никогда прежде не виданной сцене. Изучала отрывок текста, переворачивала влажную страницу, затем возвращалась к ней, как бы желая проверить, запомнила ли она все, что пронеслось у нее перед глазами.

Фабиан ждал ее в тишине стойла, нарушаемой теплым дыханием лошади, нетерпеливым стуком копыта, неожиданным взбрыкиванием оттого, что животное пыталось освободиться от веревки, привязанной к кольцу, вбитому в стенку.

Она откладывала журнал в сторону, отводя глаза и принимая позу, свидетельствовавшую о том, что она теперь доступна, при этом не делая ни единого пошлого движения, ни одна часть ее тела не была слишком скованной, не позволявшей ей предложить себя.

Теперь их было трое, а стойло стало их ложем. Животное, которое очутилось рядом с мужчиной и женщиной, было соединено с ними, нагота их тел заставляла их понять, что животное всегда было голым, голыми были его морда и бока, ляжки и спина, все части тела его отдавали теплом, их можно было понюхать, посмотреть, потрогать.