Страж седьмых врат - Витич Райдо. Страница 3

— А не знаю. Хор-рошая лососина, копченая. Смотри, какая здоровущая. Поди, не видела такую?

Варя глянула на рыбину: дядька Устин и больше добывал. Бывало тетка Маланья чистит на берегу ручья, да ругается на чем свет стоит — рыбина хлещет хвостом, скользит, елозит. Смеху…

Девушка вздохнула — по дому тоска обуяла. Как там бабушка ее Прасковья Трифоновна? А подруженьки Марфа да Аксинья? Сговоренные поди уже, одну за Прохора Пчельника прочили, другую за Григория Медведя. А ее суженный сгинул…

— Ты чего загрустила? — озаботился дед Тимофей. — Не рада подарку?

— Нет, дедушка, не в том дело — дом вспомнила, подруг да родню.

— Семья-то большая?

— Вся община.

— Староверка, что ли? То-то я смотрю не избалованная, уважительная да умная, не то, что нынешние девки. Язык, что бритва, а ума с кедровый орешек. Да ты садись, чайком побалуем, да рыбину глядишь приговорим. Куда ее?

Варя принесла сушки и клюкву сахаренную, в баночке. Тимофей чай заварил, разлил по кружкам:

— Отец-то у тебя жив? Мать?

— Нет. Папку медведь заломил — мне год был, а матушка померла пять годов назад. Меня бабушка воспитывала.

— Жива?

— Да.

— А что ж из дома ушла? Выгнали? Провинилась в чем?

— Можно и так сказать, — кивнула Варя покаянно.

— А в чем? Ты извини, что в душу лезу, это не от любопытства, Варенька, помочь хочу вот понять пытаюсь, как? Не дело это одной жить. Мужику и то тяжко, а уж такой — тем более. Люди-то разные — и хитрецов и подонков хватает. А ты словно заря утренняя — наивна и чиста. Случись что, кто заступиться?

Варя совсем поникла, побледнела: есть у нее заступник, только лучше б и не было…

— Ну, чего молчишь? Обидел уже кто-то?

— Длинная история дедушка и расскажу — не поверишь.

— Мне торопиться не куда, Варюша, а веры на все хватает. Повидал, чего и тебе не ведомо. Так что, вряд ли ты меня удивишь.

Варя задумчиво посмотрела в угол, куда свет от настольной лампы не доходил и вздрогнула: то ли тень, то ли зыбь — опять его силуэт блазнится. Зажмурилась и опять глаза открыла: а силуэт-то четкий и ни с кем не спутаешь — Он. Побежал мороз по коже: неужели опять нашел? `Изыди'…- зашептали губы в отчаянье. Растаял.

Тимофей нахмурил седые кустистые брови — не ладное с девочкой творится — побелела вся, с лица спала и словно к стулу примерзла.

— Ну что ты? Варенька? На чаю, глотни. Ну, милая?

Глотнула, и порозовели щеки, а вот взгляд — затравленный и больной, словно плетьми отстегали.

— Да что ж это с тобой?

— Грешна я дедушка. Беда за мной ходит и такая что спасу нет.

— Что за беда-то? — удивился мужчина и склонился ближе к девушке, чтоб лучше слышать — голосок-то у нее подсел. Варя глянула на него и решилась. Если что с ней случится, хоть кто-то знать будет. А может, присоветует что дед Тимофей? Бегать сил уж нет и желания.

— По весне старшина наш решил новое поле под пахоту взять. Мужики пни да камни убирали и наткнулись на берестеяной туесок, а в нем камень да свиток. Мы случаем с подругой увидали — камень диковинный — вытянутый и словно золой посыпан, а внутри зеленью горит. Страшно и любопытно. Все старшой забрал, сунул за пазуху и ушел, а кто видел, тому молчать велел. Я грех на душу взяла, прокралась ночью к его избе, подслушала, что они с отцом Захарием говорили. Любопытство одолело, глупую… — голос девушки дрогнул и пресекся. Глянула на деда: осуждает? Не верит? Тот брови хмурил, но смотрел внимательно, без укоризны. И не торопил.

Варя чая для смелости хлебнула, огляделась — никого, и опять говорить начала:

— Отец Захарий много знал. Камень осмотрел, а свиток в руки не взял, перекрестился и грозно так старшему нашему наказал: сожги от греха, не то быть большой беде. Да, рассказал, что слышал от эвенков. Века четыре назад родился великий шаман — равного ему не было и в силе и в зоркости, но алчен был без меры. И прознал, не знаю уж как, про заклятье, что любое желание исполняет, ежели им демона вызвать и в камень заключить. Заклятье-то надо кровью писать и читать в полночь, когда луна нарождается. И пока писанное цело будет, демон желанье любого, кто бересту в руку возьмет, исполнит. Удалось тому шаману, и вызвать демона и поработить. Рев, говорят, по всей тайге шел, а место то по сё пору гиблым зовется: ни ягодки, ни травинки там не растет. Знаю я его, от общины-то не далече…А шаман тот, первое что пожелал — бессмертия и упал замертво.

Варя смолкла, а мужчина кивнул с достоинством, и грамма недоверия к ее словам не выказывая:

— Правильно, желать-то с умом надо. Хотел бессмертия и получил. Душа вечно живет. Это тело тленно.

Варя моргнула: как же она-то этого не поняла? Вот хорошо, что с мудрым человеком заботой своей делится — глядишь, еще что подскажет. И дальше рассказывать принялась:

— Дядька Прохор отца-то Захария обсмеял, сказал, что ему любой демон не страшен, так как веры он крепкой и козней диавольских не боится. Отец Захарий обиделся и ушел, а дядька Прохор…уж не знаю, что шептал он, разглядывая горящими глазами бересту, только с того дня покоя от него не стало. Уж такое охальство творил, словно бес в него вселился: что ни день — бабий вой. Девки из дома выйти бояться. Мужики роптать начали и побили его как-то шибко. А по утру, дядька Прохор, целехонек оказался, словно и не ведал кулаков, а те, кто его трогал — померли люто. Один на вилы напоролся, другого волк загрыз, и никто помочь не смог, словно парализовало. А третий сам повесился. Смутно стало и боязно, двое из общины изринулись, а остальные…как Глашку блаженную за околицей снасильничали, так весь люд собрался и сжег старшину. Тимофея молчуна над всеми поставили. Пару недель тихо было, а потом мор пошел. Кто телом крепок тот и хворал, истаивал. Сеять надо, а мужики мрут. Тимофей тут еще сватовство затеял, меня взять захотел, а я сговоренная была. Проша не стерпел разбираться пошел и сгинул. Неделю искали — как и не было. И быть бы свадьбе да бог отвел — помер Тимофей. Пришли, а он мертвый лежит, лицо перекошено. Я, как невеста прибирать его должна была, рубаху-то скинули с бабушкой, а там свиток тот злосчастный. Я и смекнула — вот в чем дело. На бабушку дела кинула, свиток в руку, камень за пазуху и ну, огородами, в поле. Камень на место, а свиток подпалила. Гореть ни как не хотел, я уж и так и эдак — развернуть боязно. Хворосту нагребла, хвои насыпала. Со страху чуть не померла: чудилось — ходит кто-то вокруг — смотрит не хорошо.

Девушка поежилась припоминая:

— Обрезалась я тогда сильно, а как? Не заметила. Только и камень в крови, и свиток…Занялся он нехотя и ну по небу тучи, грохот такой, а дождя ни капли. Ветрища — сосны гнутся. Я чуть не сбегла, да дело доделать надо было. Занялся он все ж, вспыхнул и вдруг треск такой пошел, землю качнуло и грохот. Камень распался вспышка и…

Девушка смолкла и уставилась остекленевшими глазами в одну точку: вспомнилось четко то, что увидела до мелочей, до запахов и звуков…

Тихо стало на минуту, уши заложило. А на месте камня полукруг и сгорбленная фигура, прикрытая огромными серыми крыльями с крапинами белых перьев по краю. Не хвоей пахло, ни цветом медуницы. Чем-то странным не сказать — неприятным, наоборот, дурманным.

Она замерла, прижав кулачки к груди, и смотрела расширенными от ужаса глазами, как фигура расправляет крылья, выпрямляется…

— Тело мужское, ладное, только больно крупное и крылья — одно солнце скрыть может. Но не то страшно — лицо, глаза. Лицо что из камня, и точно не живое, а глаза горят, как лампы, зрачок мерцает. На груди рана крестом: края обожженные, рваные. Мне б бежать со всех ног, а я….как омороченная подошла, да потрогала рану-то. А пальцы-то обрезаны, и кровь на рану попала, на глазах все заросло. Он застонал и меня за запястья схватил, прижал и в лицо глянул — глаза уже не горят — мерцают. И не страшно вовсе, а жалко. Молодой такой, сильный, а в камне столько сидел…Дура, я. Нашла, кого жалеть… Он не отпускает и все смотрит и словно обнюхивает, а сам сильный такой, мышцы твердые, что железо и не холодный вовсе. Тепло от него идет. А взгляд — словно думает, что со мной утворить…Я ждать не стала — рванулась, что есть сил и бежать. Он не держал. Я уж до изб добежала, оглянулась….а он за мной стоит, парит над землей и смотрит. Я креститься да отгонять. Он кудрями черными качнул и бледнеть стал, таять. Минута и нет его, будто и не было. Я ночь спать не могла: внутри все дрожало, но думала — все, избавились от бед-то. Глупая…Бабушка лишь головой качала — я ей рассказала, как было, думала — обрадуется. Куда там. Заплакала она…