Тень твоей улыбки - Кларк Мэри Хиггинс. Страница 4

Десять минут спустя он бросил конверт в почтовый ящик по дороге в свое общежитие при университете Сент-Джон.

4

Оливия была одним из первых обитателей дома Шваба в Уэст-Сайде Манхэттена. И сейчас, по прошествии пятидесяти лет, она по-прежнему жила там. Многоквартирные дома были построены на том месте, где стоял когда-то особняк богатого промышленника. Строительная компания решила сохранить его имя, в надежде, что некоторая толика великолепия, окружающего особняк, распространится на новую беспорядочную застройку.

Первой квартирой Оливии была студия, выходящая на Уэст-Энд-авеню. По мере продвижения по служебной лестнице в «Олтмане» она стала присматривать себе квартиру побольше. Одно время намеревалась переехать в Ист-Сайд, но, когда в доме Шваба освободилась квартира с двумя спальнями и потрясающим видом на Гудзон, Оливия с радостью заняла ее. Позже дом стал кооперативным, и она выкупила свою квартиру, почувствовав себя наконец обладательницей собственного жилья. До переезда на Манхэттен она с матерью, Региной, жила в маленьком коттедже, притулившемся позади загородного дома семьи Гэннон, что на Лонг-Айленде. Ее мать служила у них экономкой.

Шли годы, и подержанную мебель Оливия медленно и вдумчиво заменяла на другую. Выучившись самостоятельно и обладая врожденным хорошим вкусом, она стала разбираться в искусстве и дизайне. Стены кремового цвета в ее квартире сделались удачным фоном для картин, которые она приобретала на распродажах имущества. Старинные ковры в гостиной, спальне и библиотеке были той палитрой, из которой она выбирала цветные ткани для обивки мебели и штор.

У попадавшего сюда впервые человека неизменно складывалось впечатление теплой и уютной гавани, дарующей спокойствие и безмятежность.

Оливия любила свою квартиру. На протяжении всех этих лет у «Олтмана», сопряженных с конкуренцией, мысль о том, что в конце дня она устроится с бокалом вина в просторном мягком кресле и будет смотреть на закат, была для нее постоянной отдушиной.

Это место было ее прибежищем еще сорок лет назад, в период жестокого разочарования – тогда она окончательно осознала, что Алекс Гэннон, блестящий врач и ученый, предмет ее безнадежной любви, никогда не позволит их отношениям перерасти в нечто большее, чем близкая дружба… Ему нужна была только Кэтрин.

После встречи с Клеем Оливия сразу поехала домой. На нее опять навалилась страшная усталость, из-за приступов которой она две недели назад и обратилась за консультацией к своему кардиологу. Чувствуя, что едва ли сможет переодеться, она все-таки заставила себя снять верхнюю одежду и облачиться в теплый халат голубых тонов, очень подходящих к цвету ее глаз.

Из чувства протеста против своей доли она решила лечь на диване в гостиной, а не на кровати. Клей предупреждал ее, что можно ожидать повторных приступов непреодолимой усталости, а потом однажды она просто не сможет встать.

«Но не сейчас», – подумала Оливия, потянувшись за шерстяным пледом, всегда лежавшим на тахте около кресла. Она села на диван, положила одну из декоративных подушек в изголовье, легла и натянула на себя плед. И только потом облегченно вздохнула.

«Две недели, – крутилось у нее в голове. – Две недели. Четырнадцать дней. А сколько это часов? Не важно», – засыпая, подумала она.

Когда она проснулась, тени в комнате подсказали ей, что уже вечер. «Перед встречей с Клеем я только выпила утром чашку чая, – вспомнила она. – Не хочется, но надо что-то съесть». Откинув плед, она медленно поднялась, опять вдруг ощутив настоятельную потребность проверить, на месте ли бумаги Кэтрин. На самом деле у нее возникло пугающее чувство, что они каким-то образом исчезли из сейфа в гардеробной.

Но нет, вот они, в папке, которую мать дала ей всего за несколько часов до смерти. «Письма Кэтрин к матери, – подумала Оливия, и у нее задрожали губы. – Письмо матери-настоятельницы к Кэтрин; копия свидетельства о рождении Эдварда; полная страсти записка, которую он дал моей матери для передачи Кэтрин».

– Оливия.

В квартире кто-то был, и он шел к ней по коридору. Клей. Трясущимися пальцами Оливия затолкала письма и свидетельство о рождении в сейф, не успев положить их в папку, закрыла дверцу и нажала на кнопку, которая автоматически запирала сейф.

Потом она вышла из гардеробной.

– Я здесь, Клей.

Она даже не попыталась скрыть прозвучавшие в ее голосе ледяные нотки неодобрения.

– Оливия, я волновался за тебя. Ты обещала вечером позвонить.

– Не припомню, чтобы обещала такое.

– Обещала, обещала, – с жаром подтвердил Клей.

– Ты дал мне сроку две недели. По-моему, прошло не более семи часов. Почему ты не попросил консьержа позвонить мне?

– Я подумал, что ты могла заснуть, и в этом случае ушел бы, не потревожив тебя. Ну, или, честно говоря… Если бы ты узнала о моем приходе, то могла бы не впустить меня, а я так хотел тебя повидать. Утром я, наверное, сильно тебя огорошил.

Оливия не ответила, и Клей Хэдли мягко прибавил:

– Оливия, ведь существует причина, почему ты дала мне ключ вместе с разрешением приходить, если я заподозрю неладное.

Она почувствовала, что ее негодование по поводу вторжения утихло. Клей сказал правду. «Позвони он, я бы сказала, что отдыхаю», – подумала она. Потом Оливия проследила за взглядом Клея.

Он смотрел на конверт из плотной бумаги у нее в руке.

С того места, где он стоял, ему отчетливо было видно единственное слово, написанное ее матерью.

«Кэтрин».

5

Моника жила на первом этаже реконструированного таунхауса на Восточной Тридцать шестой улице. Ей казалось, что поселиться в квартале с такими домами – все равно что вернуться в девятнадцатый век, когда все дома из бурого песчаника были частными особняками. Ее квартира размещалась в задней части здания, а это означало, что она имеет исключительное право пользоваться маленьким патио и садом. В теплую погоду она, сидя в патио в купальном халате, наслаждалась утренним кофе или вечерним бокалом вина.

После спора с секретаршей Нэн по поводу Майкла О’Кифа, ребенка, у которого был рак мозга, Моника решила прогуляться домой пешком, как часто делала. Она уже давно поняла, что пройти милю с работы до дому – это хорошая разминка, а также возможность снять напряжение.

Столь же хорошо действовала на нее стряпня после рабочего дня. Повар-самоучка, Моника обладала кулинарными талантами, о которых среди ее друзей ходили легенды. Однако ни прогулка, ни превосходные паста и салат, которые она приготовила себе в тот вечер, не избавили ее от гнетущего чувства, что над ней сгущаются тучи.

«Это все из-за ребенка, – решила она. – Мне надо завтра выписать Салли, но если даже я проверю ДНК и выясню, что Рене Картер не является ее биологической матерью, что это докажет? Мой папа был приемным ребенком. Я почти не помню его родителей, но он всегда говорил, что не может себе представить на их месте кого-то другого. Фактически он перефразировал слова Алисы, дочери Тедди Рузвельта. Овдовев, Рузвельт повторно женился, когда Алисе было два года. Когда ее спросили о мачехе, Алиса без колебаний ответила: “Она была единственной матерью, которую я знала или хотела бы знать”. Правда, повторяя эти слова и питая к приемным родителям такую же любовь, как Алиса Рузвельт к воспитавшей ее мачехе, папа всегда интересовался своими настоящими родителями, – размышляла Моника. – В последние несколько лет своей жизни он был этим прямо-таки одержим».

Салли привезли в отделение неотложной помощи в тяжелом состоянии, однако признаков жестокого обращения не было, и кормили ее, по-видимому, хорошо. И разумеется, Рене Картер была не первой матерью, поручающей своего ребенка заботам няни.

Еще одним поводом для беспокойства была перспектива подтвердить излечение рака мозга у Майкла О’Кифа. «Я не верю в чудеса», – с жаром говорила себе Моника, но не могла забыть, что осмотр подтвердил неизлечимую болезнь Майкла.