Берег любви - Гончар Олесь. Страница 26

- Сплав для жизни нужен, сплав двуединый - молодого и зрелого,- сказал Ягнич и начал расспрашивать Нанаса Емельяновича про сына: где он? Что он? Как дальше планирует свою жизнь?

- Если б я это знал,- вздохнул Веремеенко.

- Да возьми ты его за грудки, Панас, встряхни, заставь опомниться! посоветовал Ягиич сурово,- Если не себя, то пусть честь девушки побережет... У них же там с Инкой чувства. Пускай не вздумает обидеть ее, не то будет иметь дело со мной.

- Ох, Андрон, Андрон, дотронулся ты до самой больной моей раны... Ну что я могу? Сам бы добровольно в могилу лег, лишь бы только он стал другим.

- Совесть - вот что надо в нем разбудить!

- Если она в ном есть...

Пригорюнившийся, пришибленный, стоял Панас Емельянович среди своих экспонатов. Некогда такой шустрый да непоседливый, а сейчас куда вся эта живость подевалась? Сморщился, высох, одна горстка, щепотка от человека осталась.

- Будем все-таки надеяться, Панас...

- Да, будем... Что еще остается...

На дворе - море кураевского солнца.

Возле правления колхоза, скучая, ждет кого-то компания молодых людей, приезжих, а может, и здешних:

хлопцы в футболках, среди них девушка, кем-то, похоже, обиженная насупленная, сидит с аэрофлотской сумкой через плечо. Она на одной скамье, хлопцы напротив, на другой, все в небрежных нозах, какие-то посеревшие от скуки. Видимо, приняли Ягнича ча конторского сторожа, потому что, как только он стал приближаться, заговорили:

"А ну, спросим этого долгожителя..." Требовательным, исключающим возражения тоном допытывались, где председатель, когда он будет, а если в поле, то где искать, в каких именно полях? Ягнич выслушал и молча, без единого слова, проследовал мимо них, дав таким образом понять, что не тот они избрали тон п разговоре с долгожителем. "Глухой,- донеслось ему вслед равнодушное и беззлобное,- а еще, может, и немой?"

Потом он пересек серый от пыли скверик, разбитый среди села (это тоже Чередпиченкова заслуга); пысажспные вдоль берега вербы, серебристостью напоминая оливы, ниспадают ветвями к самой воде. Вода мутна, в масляных пятнах, замусоренная подсолнечной лузгой. Плавает тут одинокий лебедь, ручной, сытый, похожий на гусака.

Детвора с берега зовет его: "Мишко! Мишко!" И оп плывет на голос мальчики булками кормят его с рук.

Ягнич еще не совсем отошел от обиды, причиненной ему возле правления, причиненной, видимо, без злого умысла, вот так - походя, от нечего делать. Этот пренебрежительный тон, какая-то хамская манера разговаривать... Даже не потрудились встать перед старшим, да, видно, и не считали для себя это нужным; понятия не имеют, что нет в этом для них ничего зазорного, нисколько бы это не унизило их, скорее вызвало бы к ним только уважение. Кто их воспитывает? Похоже, Кураевка ничем их не привлекает; источник раздумий для других, па них она способна навеять лишь скуку и скуку. А для Ягнича она заполнена до отказа, населена и перенаселена живыми образами тех, кого знал сызмальства, кто существует для Ягнича и поныне во всей своей человеческой неповторимости. Павшие на полях битв, истаявшие в Кураевке от ран да от хвороб, пропавшие без вести и для многих уже забытые, проходят они перед Ягничем живыми шумными толпами, не тронутые временем, но подвластные годам, разгуливают по садам, смеются и печалятся в кураевских дворах и на улицах, бранятся и милуются, волшебною силой памяти подают свои голоса, и он их отчетливо слышит, и различает, и сам па них откликается из этих своих нынешних лет одиночества. Полна, полна для него Кураевка людом видимым и невидимым - от древних пастухов в домотканых армяках до нынешнего плечистого комбайнера и его красавицы дочери!

Прохаживаясь по Кураевке, Ягнич и сам не заметил, как очутился возле детсада, который звенел ему навстречу ясными звоночками-голосочками. Услышать такие звоночки ому было но менее приятно, чем тяжелую медную рынду на судне. Поколебался малость, потом все-таки набрался смелости: зайду. Сестра издали увидела, ободряюще пригласила кивком - заходи, мол, заходи, моряк, полюбуйся нашим богатством... Детей как раз уводили в дом, у них наступал тихий час. Малышам тут же и представили гостя:

- А это, детки, мореплаватель с "Ориона", который по всему белу свету под парусами ходил... Похож на морского полка?

С любопытством проходили мимо пего парадом парочки тугощеких, аккуратпсньких девочек и мальчиков, заученно помахивали ручонками, приветствуя орионца. Похоже, еще до этой минуты им успели сказать в шутку, что вон, мол, идет морской волк, потому что дети смотрели на незнакомца во все глаза, с острым любопытством, по без малейшего испуга. Вовсе не страшен этот волк... Вскоре подворье опустело, остались одни игрушки под навесом, разбросанные разноцветными кучками. Ягнич начал осматривать их: эта игрушка плачет, эта жалуется... Конь стоит на колесиках, гарцует красногрудый, но одного колесика-ноги нету. Деревянная хатка на курьих ножках перекосилась, готовая рассыпаться вовсе, а жаль: ладненькая, будто в самом деле из сказки... Нужно будет прихватить инструмент, прийти и навести тут порядок. Непременно придет п займется этим ребячьим хозяйством. Чинить игрушки - что может быть лучше в его нынешнем положении? Какникак - доброе, душевное занятие...

- Давайте, дедуня, к нам, будете за старшую няньку,- весело предложила пробегавшая по двору молодая воспитательница, словно прочтя его мысли. Сестрина напарница, она, видно, отлучалась в универмаг: под мышкою пакет, и на лице радость - что-то достала.- У нас теперь спрос на дедов! мимоходом добавила она.- Всюду, где есть малыши, бабушки и дедушки нарасхват! Дефицитные вы люди!

- Да я и не прочь бы нянькой,- поддержал шутку Ягнич.

Оставшись один, присел па качели, в задумчивости качнулся раз-другои, шевельнул усами, улыбнулся: вот твоя палуба, дед, вот твой "Орион"... Как бы его ни кренило, нe потонет... Приглашают заходить сюда, а почему бы и нет? Мог бы и сказочки малышам рассказывать. Только - какие же? Какая из них завязалась в памяти узелком самым прочным, самым памятным?

Покачивался, думал, вспоминал.

Мог бы вот эту. Какой тут голод, детки, был сразу после гражданской, не голод - прямо-таки вселенский мор был па этих берегах! Люди пухли, ели лебеду, цвет акации, конский щапель... И вот тогда заботами Ленина, усилиями международного Красного Креста были открыты по всему приморью пункты спасения голодающих детей. Там, ребятки, поили нас сладким какао, еще и хлебушка по тоненькому ломтику выдавали из окна, до которого иным малышам было трудно и ручонкой дотянуться, потому как среди нас были и совсем крохотуны, такие вот, как вы сейчас... Выдадут тебе хлебушка, да еще и прикажут: ешь тут, не сходя с места, домой нести нельзя, потому что это твой паек, он только для тебя... А иной мальчонка выпьет, бывало, свое какао, а потом - глядь! - не смотрит ли ктонибудь, и хлеб мигом за пазуху и айда домой, ведь там мама и сестричка крохотная в зыбке... Мама отказывается, не хочет взять ломтик у сынули, ешь, скажет, сам, тебе расти надо, тебе надобно запастись здоровьем па целую жизнь!

А глаза мамины сквозь слезу радуются, лучатся: не забыл сынок ни про пес, ни про сестренку, приберег свой паечек, домой принес свою толику от этого Красного Креста... Вот такая вам, дети, будет сказочка-быль... Вот тогда-то, может, мы и начинали жизнь понимать...

Покой, тишина под навесом, благодать. Из пестрой кучи резиновый крокодил щерится, но не пугает никого. Ласточка залетает под навес, возле самой изоляционной чашки свила гнездо, раз за разом проносится туда и сюда - чегото таскает в клювике своим ластушатам.

Когда дети угомонились, Ягнич потихоньку подошел к окну их спальни. Солнце прямо в окошко светит, залило его своими лучами; дерево зеленое, отразившись в стекле, слегка покачивается; там же видна дрожащая полоска далекого моря... А в самом доме на белоснежных постельках, рядком, словно в кубрике, лежат малыши. Стоит Ягнич и неотрывно смотрит, как детей постепенно одолевает, окутывает сон. Вот смежило веки одно дитё, зевпуло другое, третье уже спит, а четвертое, хитренько прищурившись, украдкой наблюдает: что это за дед Нептун заглядывает к ним в окно? Светлые улыбки блуждают по личикам. Еще один раскрылся глазик, потоп п этот, наконец, погружается в дрему - сон, как мед, сладко смыкает веки.