Берег любви - Гончар Олесь. Страница 57

С сухим шумом врезалось жало косы в плотную стену пшеницы, золотящуюся на солнце. Без привычки, без давних хлеборобских тренировок Ягнич чувствует свою неуклюжесть и тяжесть рук, давно отвыкших от полевой работы, но все же косит аккуратно, стебли ложатся колос к колосу, и с каждым движением-взмахом и в руках и внутри его все как-то обретает уверенность, выравнивается. Вот ты уже снова чувствуешь себя хозяином этой земли, она будто делится с тобою своей неизбывной силой.

Он, там гю-цад яром

Косар жито косить...

- Хороший косарь, хороший,- слышится отовсюду,- Не забыл!.. Вон как ровно рядок кладет!

А руки вязальщицы, дородной молодицы, тоже одетой по-праздничному, уже мелькают рядом, подымают колосистые стебли заботливо, осторожно, будто собираются дитя малое запеленать. Легко вьется свясло; ловко подсобляя себе, молодая жница коленом прижимает собранные стебли, стягивает их, и вот первый золотоглавый сноп связан, готов, красиво усы распустив, он стоит уже перед Чередниченко как воплощенная его золотая мечта!

- Спасибо вам, люди! С первым снопом поздравляю вас, хлопцы и девчата! - восклицает взволнованно Чередниченко и еще громче командует комбайнерам: - Гвардейцы-механизаторы, по агрегатам!

Срываются с места степные бойцы, бегут к своим новеньким, с иголочки, "Нивам" и "Колосам", па бегу снимают венки и, ставши вдруг буднично деловитыми, быстро поднимаются по трапам, берутся за штурвалы комбайнов. Тронулись! 11ервьш пошел в загон, за ним - второй, третий... Новой жизнью начинает жить степь.

Как в дальнюю дорогу, провожает Инна задумчивым взглядом стоящего на мостике отца, рядом с ним белеет чубчиком брат-штурманоц, щупленькая его фигура застыла в рабочей сосредоточенности. Дальше и дальше уплывают комбайны в свое хлебное, красновато-золотистое море, первое зерно - цвета зари! - потекло в бункера, и сразу, как всполохи битвы, подымается над стенным раздольем первая пыль: покамест легкая, дымчатая, полупрозрачная, а завтра она уже встанет тут тучами, затянет все небо, весь воздушный океан заполнит сплошной устоявшейся мглой...

Кончился праздник, начинаются будни: долгие, полные труда, круглосуточные... Чувствуя важность наступившего дня, люди разъезжаются быстро: умчалась машина с колхозным хором, все дальше развеваются ленты девчат.

Растягивают помост, собирает свою аппаратуру кинохроника. А в это время по дороге от Кураевки мчится мотоциклист, Нелькин Сашко ветром несется, оседлав чьего-то железного скакуна, и, с ходу затормозив, обращается прямо к Ягничу:

- Вам радиограмма!

И в самом деле подает по-казенному сложенный бланк.

С необычным волнением Ягнич взял бланк, подержал какой-то миг в руке и, будто еще не веря, что это ему, передал Инне:

- Прочти...

Радиограммой Ягнича приглашали на "Орион" принять участие в престижном рейсе.

* *

Потом снова будут лунные ночи без летней духоты, когда осень загрохочет первыми штормами, и откуда-то из разворошенной лунной безвести, будто из глубины вселенной, неведомая сила будет гнать и гнать лоснящиеся водяные валы на этот всем ветрам открытый берег, где на песчаном пригорке, па джуме, еле проступает одинокая девичья фигурка.

Стоит в задумчивой позе человек, а море грохочет ("играет" - как говорится в народном эпосе), и что-то волшебное, непостижимое для нас есть в вечных его непокоях, в бесконечно и отчужденно мерцающих под призрачным лунным сиянием бурунах.

В такие ночи, когда все побережье погружается п сны под замедленно ритмическую и беспредельную музыку прибоя и когда лишь луна одиноко и удивительно ясно горит в небе да серебристо белеют редкие, разбросанные над морем облака, наполненные изнутри светом,- вот тогда-то навстречу морскому прибою, навстречу грохоту волн и мерцанию света выходят двое обычных гусей - то ли Овидиевых, то ли Коршаковых. Днем они тихо отсиживаются где-нибудь, а ночью... Только загрохочет, заиграет море, и они уже на берегу. Что их манит, какая сила извлекает домашних этих птиц из сытого гусиного их уюта, каждую ночь выводя под эти грохоты, на это пустынное, поосеннему суровое побережье? Сторожат ли что или чемнибудь обеспокоены? Или, может, не дает им спать древний инстинкт, напоминая смутно о том, что и они когда-то летали и что им тоже был ведом напряженный ритм летящего крыла, восторг и упоение полета? Узнай, чем их, откормленных на бурьянах, заворожил этот грохочущий прибой и сияющие над мором облака и вся эта светлая магия ночи...

Идут гуси парой вдоль берега. Постоят и том месте, где навис над морем Ягничев ковчег - ^пиратская" таверна, в которой в такую пору уже тишина, никого нет, лишь старинные фонари тихо горят на бортах: такие тусклые светильники, видимо, стерегли когда-то покой кривых портовых улочек в средневековых, дававших пристанище парусному флоту, городах. Нимфа-русалка в ночном освещении будоражит фантазию еще сильнее, она как бы и в самом деле улыбающейся птицей вылетает из грудной клетки корабля, вся устремившись вперед, в эти наполненные светом и движением просторы.

Табуны и табупки лоснящихся под луной бурунов, без конца проявляясь, растут, вздымаются там, где летнею порой тихо светилась Овидиева дорожка.

Вразвалочку, степенно идут белые птицы вдоль берега, оставляя па песке причудливые узоры перепончатых своих лап,- их увидят люди поутру. Изредка гуси про гогочут, перемолвятся о чем-то на своем, только им попятном языке.

Подошли, остановились - два комка снега болеют перед джумой. Будто спрашивают, увидев человеческую фигуру: "Кто ты?"

Постоят, прогогочут еще раз и снова двинутся дальше.

Есть какая-то загадочность, беспокоящая тайна в этих еженощных их выходах из насиженных обжитых бурьянов под самые брызги и грохот прибоя. Какая же неисповедимая сила посылает сюда эту мудрую пару пернатых? Кого они охраняют всю ночь напролет, к чему так чутко прислушиваются в этих необозримых пространствах вечности?

Грохочет всюду и светло, и перед каждой джумой снова будто слышится: "Кто ты?"

А там, где-то за дальнею далью, в ослепительных тропиках идет сейчас "Орион", набрав ветра, летит на всех парусах, направляясь к родным, заветным своим берегам.