Юг - Гончар Олесь. Страница 1

Олесь Гончар

Юг

ПОРОГИ

Пароход шел по Днепру. Упругий ветерок нес ему навстречу пресную свежесть большой воды, тонкий пряный аромат далеких степей.

Быстро рассветало. Пассажиры на палубе зашевелились. Первыми проснулись два старичка, которые с самого вечера громко храпели, прижавшись спинами друг к другу возле теплой задымленной трубы парохода. Привычно начали складывать свои шинели сержанты, спавшие всей командой вповалку прямо посреди палубы. На скамейках уже пудрились девушки, украдкой заглядывая в зеркальца и охотно отвечая крепкой пожилой колхознице, сидевшей на пустой плетеной корзине, перевернутой вверх дном. Рядом с колхозницей, втиснувшись меж таких же корзин, сладко дремали еще несколько женщин.

— Вы, наверное, на каникулы? — оглядывая девушек, мягко, с нескрываемым интересом допытывалась колхозница.

Одна девушка чуть заметно вздохнула.

— Нет, тетя… у нас уже назначение на руках. Учительствовать едем.

— Вот оно что… Уже, значит, учительницы… А я думала, студентки. На прошлой неделе всё студенты ехали. Сколько народа учится! Как глянешь — сердце радуется.

Женщина неторопливо поднялась, одергивая юбку и отряхиваясь, выпрямилась в полный рост — высокая, дородная.

Протяжно зевнула и поглядела на розовеющий восток.

Потом, осторожно переступая через ноги своих спящих спутниц, выбралась на свободное место, подошла ближе к девушкам. Остановилась, как мать среди дочерей, приветливая, спокойная, в новой зеленой телогрейке, застегнутой на все пуговицы, в белоснежном платочке, красиво обрамлявшем ее загорелое, обветренное, все в добрых морщинах лицо.

— А меня вот в область вызывали на совещание по зеленому конвейеру. Третий год начальствую на ферме, — женщина сдержанно улыбнулась. — До войны дояркой была, а теперь заведую. Овладела, говорят. Во вторник выехала из дому, а уже, знаете, как-то затосковала, будто месяц разъезжаю. Встретила вот на пристани наших, — колхозница показала глазами на женщин, спавших среди корзин, — спрашиваю: как там телята? Смеются. Они от колхоза привозили абрикосы на базар, деньги на баркас выручаем… Можно здесь присесть?

Женщина, запросто отодвинув чемоданчик одной из девушек, присела на краю скамьи.

Восток разгорался. И все небо светлело, росло, будто поднималось навстречу пароходу. Чистый воздух был напоен терпкой утренней свежестью. Посреди реки, по ясному спокойному фарватеру, кое-где еще сновали на своих легких лодочках бакенщики, гасили поблекшие, уже едва заметные сигнальные огни.

— Какой тут Днепр широкий! — восторженно воскликнула белолицая живая девушка с острыми плечиками. — Вечером, когда мы ложились спать, берега были рядом, совсем близко! А сейчас словно расступились…

— И какие открытые! — отозвалась другая. — Как далеко видно!

— Широко, просторно, сколько воздуха. Раздолье!

— Идем по озеру Ленина, — пояснила колхозница. — Скоро пороги.

— Пороги? — девушки теснее окружили свою спутницу, возбужденно и доверчиво заглядывая ей в глаза. Тетенька, как это интересно!.. Те самые пороги?

— Те самые… Собственно, вот они уже начинаются.

Девушки сразу как-то торжественно притихли. Повеяло на них чем-то давним, воспетым в песнях, романтичным. Днепровские пороги! Они где-то здесь, погруженные в глубины, затопленные высоко поднятыми водами.

— Тетя, а вы видели пороги? Еще тогда, раньше… Когда они были наверху…

— Насмотрелась, — сразу мрачнея, ответила колхозница. — Дай бог не вспоминать.

— Почему вы о них так… недружелюбно?

Женщина помолчала. Сложив руки под грудью, уселась поудобнее, подогнув ноги под скамью.

— Вижу, вы нездешние?

Девушки ответили, что действительно проплывают в этих местах впервые.

— То-то и оно… А я выросла вот тут, среди этих камней, как чайка береговая. Лет до тридцати, а то и больше, кроме порогов, ничего и не видела..

Женщина задумалась.

Солнце уже взошло. Днепр заиграл ослепительно, засверкал во всю ширь, словно луг с широколистой травой, осыпанной обильной росой. От далекого крутого берега на воду ложились оливковые тени.

— Вы вот учились, всюду вам дорога, — ровным, спокойным голосом заговорила женщина, — а я в ваши годы дальше своей хаты нигде не бывала. Жила, как взаперти. Да разве только я одна?.. Все мы жили, как с завязанными глазами.

Село наше стояло между двумя порогами — Лоханским и Звонецким. Выйдешь, бывало, на берег, глянешь налево, ниже села, — один порог белеет; глянешь выше села — там другой клокочет. Тот бешеный, а этот еще страшнее, захватит — не выпустит. Запирали они нас при том строе эксплоататорском, как замками, от всего света. Куда там учиться! Оставался открытым один единственный путь — к кулакам и колонистам внаймы.

Муж мой тоже был коренной днепровец, лоцмановал с товарищами. Водил чужие плоты сверху вниз через все девять порогов. Это они ему, бедняге, и век укоротили… Опасная, страшная была работа! Иные не выдерживали. Когда приближаются, бывало, к порогу, то прощаются друг с другом, крестятся, а потом, связавшись между собою канатами, пускаются стремглав вниз, в ревущий омут. Бревна иные, ударившись о камни, свечками взлетают вверх. А мы, жены, стоим на берегу. И я стою сама не своя. Потому что не знаешь, обойдется там счастливо или, может, прибьет волной к берегу твоего мужа с раскроенным черепом.

Вот так и я своего дождалась. Как-то под вечер принесла низовая волна моего Свиридона и выбросила на берег… Принимай лоцмана, своего хозяина! И — всё. Вернулись мои дети домой сиротами, а я — вдовой.

После того, бывало, места себе не нахожу, когда зашумят пороги. Будто душу из тебя заживо вытягивают. А нужно сказать, что шумели они не всегда, а только на дождь, на непогоду. Были для села вроде барометра. Когда хорошая погода, — их не слышно, молчат. А когда зашумят глухо где-то ниже и выше села, — так и жди завтра какой-нибудь напасти: бури-непогоды, ливня или града… Мечусь, бывало, как неприкаянная, услыхав тот шум. А он всюду тебя находит, рвет тебе сердце, о муже напоминает…

Старший сын, когда подрос, тоже заупрямился: пойду в лоцманы.

Не пустила. Хватит, говорю, с нас и одного. Иди лучше к Осауленко внаймы, засыпай ему хлебом коморы, пороги там тоже высокие. Это у нас кулак был, Осауленко. Собак полон двор, лошади, как драконы. В воскресенье мчится по улице, ни на кого не глянет, не поздоровается. Сворачивай поскорей, а не то раздавит. Наилучшие земли, плодородные склоны занимал. А если случится, что чья-то курица его межу переступит, — убьет сразу. На жалобы, на слезы никакого внимания не обратит: «Надо мной и небо мое».

Послала к нему сына. Гнул там спину, аж пока коллективизация не началась. Вот тогда мы вздохнули по-настоящему! Осауленко выпроводили вон из села. Поехал куда-то пасти белых медведей.

А сын мой вскоре стал собираться на Днепрострой. В то время туда двигалась молодежь из всех наших приднепровских сел. «Еду, говорит, мама! Похороним пороги — осветим все вокруг электрическим солнцем». Я не возражала, хотя и мало верила в его слова. Да как же это, думаю себе, можно похоронить такие громады, тот ужас, что веками лежал поперек Днепра? Что значит темная была, — улыбнулась неожиданно лоцманка.

— …А строительство шло и шло. Уже целые села стали переселяться подальше от берега, в степь. Мы на возвышенности, поэтому нас не трогали. И вот в один прекрасный день, уже после весеннего половодья, смотрим — вдруг вода прибывает! Будто наступает вторая весна. Сначала затопило осауленковский луг, что тянулся низом по краю села, потом стали уменьшаться пороги, зарылся в воду здоровенный камень, торчавший посреди Днепра как раз против моих окон. Мы его называли Драконом. Переспали еще ночь, просыпаемся утром — мамочка моя родная! Нет уж ни порогов, ни Дракона, ни старых берегов. Все покрыто водой, красуется перед нами — сколько глаз охватывает — большое озеро Ленина!