Висельник и Колесница (СИ) - Жемер Константин Геннадьевич. Страница 3
Говоривший замолчал, в который раз озираясь в поисках алчных ушей, но таковых поблизости не оказалось. А древние гробницы да южная луна – свидетели не из болтливых.
ЧАСТЬ 1
Когда раскроешь тайну карт,
Дуэль не состоится…
А в это время Бонапарт,
А в это время Бонапарт
Переходил границу.
Владимир Высоцкий «Игра в карты в 1812 году»
Глава 1
Мёртвый лес, мёртвое поле
27 августа (8 сентября) 1812 г.
Россия. К западу от Москвы. Несколько вёрст от селения Бородино.
Августовское утро в Семёновском лесу выдалось чудесным. Оно представлялось тем звенящим преддверием осени, когда в синем небе – ни облачка, когда в напоенных солнцем кронах царит невообразимый птичий гам, когда листва ещё зелена и не тронута увяданием, а воздух уже не по-летнему прозрачен и свеж.
Увы, великолепная и мирная эта картина пропадала, стоило лишь взглянуть на древесные стволы, изрядно пораненные: так обычно ранит шквал картечи. Внизу, у самых корней, во множестве лежали мёртвые. Русские в темно-зеленом – по одну сторону, а сине-красные или сине-белые в железных кирасах французы – по другую, ближе к опушке. Французов казалось несоизмеримо больше. Хотя, возможно, оттого, что рядом пали их лошади…
…Крошечный бурундук, отправившись на поиски пропитания, полосатой молнией метнулся вниз по дубовой коре и без опаски устроился на кожаном ранце убитого солдата. Сквозь тяжёлый дух смерти, что шёл от тела, явственно пробивался живительный аромат пищи. Внимательно оглядевшись по сторонам, зверёк юркнул внутрь ранца и устроил шумную возню. В следующее мгновение он опрометью понёсся прочь, унося в зубах кусок ржаного сухаря. Увы, для маленького лесного обитателя сухарь оказался слишком тяжёл и вскоре выпал. Устроившись в безопасности, дарованной родным дуплом, бурундук высунул наружу смешную мордочку и сердито застрекотал, адресуя недовольство тем, кто спугнул его, лишив завтрака.
Невольных обидчиков зверька оказалось двое. Оба – гренадерского роста и в форме русской императорской гвардии. У одного мундир выглядел побогаче, с золотом, у другого – попроще. Этот другой вёл под уздцы пару осёдланных коней. Первый – командир лейб-гвардии Финляндского полка полковник Максим Константинович Крыжановский, второй – его денщик Ильюшка, взятый в услужение исключительно за звучную фамилию Курволяйнен.
- Вашвысбродь, – в который уже раз скулил Ильюшка, – не пора ли назад, а то своих долго догонять придётся. Наверняка, они уж упылили далече. Приказ об отступлении, чай, ещё ночью доставили из гаупт-квартиры![5]
Речь денщика, исковерканная на манер говора простолюдинов, несколько смягчалась иноземным акцентом. Финн по рождению, он и имя раньше имел басурманское[6] – Тойво, да два года назад крестился в православие аккурат на Ильин день.
Крыжановский словно и не слышал ничего и никого. Увидав в траве очередного зелёного солдата, он бросился к нему и прижался ухом к груди, надеясь уловить слабое биение жизни. Увы, тщетно!
«Боже мой, – думал Максим, – Сколько же всего полегло моих людей? Да, полк выстоял, не сплоховал! Да, ни один неприятельский вояка так и не смог преступить линию финляндцев! Но какова цена! Не слишком ли она высока?»
Память услужливо явила картину самой первой потери. То было вчера, около десяти утра. Скорым маршем гвардейцы шли на помощь князю Багратиону, чья армия, истекая кровью, стойко держала левый фланг русской обороны. Максим обернулся тогда в седле и гаркнул, подбадривая солдат:
- А ну, бл..ди, пошевеливайся веселей! – следует сказать, что «бл..ди» было одним из любимых словечек Крыжановского. Нижние чины к обращению такому давно привыкли и не обижались на полкового командира, поскольку знали: это он не со зла, а для остроты словца.
И тут из строя, уронив ружьё, выпал один из егерей. К своему ужасу Максим осознал, что тому осколком сорвало лоб, и он руками хватается за обнажённый мозг. Полк сомкнул шеренгу и не остановился. Только раздался, сейчас уж и не вспомнишь чей, голос:
- Не прикажете ли приколоть?
А другой ответил:
- Вынесите-ка его в кустарник, ребята!
Потом были ещё павшие. И много[7]. Почти всех их Максим когда-то набирал в полк лично, разъезжая по Гатчинской, Стрельнинской, Красносельской и Ораниенбаумской волостям, принадлежавшим семье Его Императорского Величества. Старался брать людей не по рекрутскому набору, а непременно по желанию. Благо, в любимейший государев полк, созданный им на собственные средства по примеру петровских потешных частей, охотников вступить хватало.
Многие были финны - лютеранского вероисповедания, да вдобавок плохо изъясняющиеся по-русски. Только среди красносельцев встречалось немало коренных русаков, каковые до службы, словно венецианские гондольеры, промышляли увеселительным катанием праздного люда на лодках да песнями. Из доморощенных невских гондольеров потом получился преизрядный полковой хор, лучший в гвардии. Эх, где теперь этот хор? Почти весь полёг на смертном поле! Что скажет император Александр, узнав о страшных потерях? Неужели станет винить его, командира, в том, что не уберёг людей?
Последняя мысль кольнула весьма болезненно…
…Пятнадцатилетним юнцом, поступив в кадетский корпус, Максим, после его окончания десять лет служил во флотских частях. А после, в 1807 году, получил под командование батальон Императорской милиции. Дело своё молодой командир знал исправно, и уже на другой год его солдаты отличились в последней из Северных войн[8]. После победы в ней Российская Империя приросла Финляндией. И, чтоб увековечить сие историческое присоединение, Александр I повелел переформировать батальон Крыжановского в лейб-гвардии Финляндский полк трёхбатальонного состава.
Богатырского сложения, темноволосый с пышными бакенбардами и томной, сводящей с ума молоденьких девиц полуулыбкой, полковник Крыжановский к своим 35 годам являлся типичным образчиком гвардейского офицера. То есть, совершеннейше не годился для мирной жизни.
Зато знал и умел всё, что только может пригодиться на поле брани. И это касалось не только искусства стратегии и тактики, но и личных умений. Прекрасный наездник-вольтижёр, он великолепно управлялся со стрелковым оружием, будь то пистолет или ружьё; мог, случись, такая надобность, выпалить из пушки, плавал и нырял как кит, подолгу задерживая дыхание под водой. Особенное же искусство демонстрировал во владении холодным оружием. Сабли, шпаги, эспадроны и прочую жалящую сталь любил со всей возможной страстью.
В пропитанной потом льняной рубахе, узких брюках и с клинком в руке, Максим, бывало, часами фехтовал, доводя до изнеможения любого, кто по простоте своей соглашался составить ему компанию в тренировке. Пуще других доставалось, конечно же, верному оруженосцу Ильюшке, которого полковник, не жалея времени и сил, усердно учил разным премудростям ратного дела.
Само собой, служба в гвардии была всей жизнью Крыжановского, а полк – семьёй. По крайней мере, другой семьи после смерти родителей у него не было. От этого и происходило неспокойствие относительно дальнейшей карьеры. И от этого же с такой душевной болью воспринималась ужасная цена Бородинской славы…
…Не найдя в лесу уцелевших, полковник с денщиком вышли на опушку. Здесь тоже повсюду царила смерть. Курволяйнен, чьему нордическому темпераменту претила излишняя эмоциональность, прекрасно осознавал тщетность их предприятия. Ведь ещё вчера ночью всех раненых, кто подавал хоть малые признаки жизни, свезли в лазарет, для чего потребовались одна аптекарская фура и две телеги. Убитых частично перенесли в одно место, чтоб облегчить работу похоронной команде.
Вздохнув, денщик предпринял ещё одну попытку убедить полковника, который, с согбенными плечами, опущенной головой и влачащейся сзади шпагой продолжал упорно шагать в сторону неприятельских позиций.