Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ) - "Gromova_Asya". Страница 27

Как бы я не уверяла себя в том, что это лишь отголоски воспоминаний, однажды я уже созналась в том, что люблю его, и пусть даже самой себе, но, как бы не сильна была Огненная Китнисс, порой даже мне не под силу сдержать этот ураган эмоций, который вызывал у меня Пит.

Переходя от ногтей к лицу, Фелиция строго поджала губы:

– Китнисс.

Я слабо улыбаюсь в ответ на ее требовательный тон. Она вела себя значительно раскованней, чем некогда в поезде. И это не могло не радовать меня: ловить девушку каждый раз, когда она плюхалась в обморок, со временем порядком надоело.

– Ты ведь ничего не ела с самого приезда?

Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз принимала пищу, и в действительности это было больше суток назад. На это желудок отозвался пронзительным урчанием. Девушка недовольно покачала головой и скрылась в коридоре.

– Мне иногда кажется, что ты стала ей второй законной сестрой, – ревниво замечает Далия. – Ты настоящий пример для подражания, Китнисс. Она хочет стать похожей на тебя.

– Поверь мне, в этом нет ничего хорошего.

Она упрямо качает головой.

– Мы часто обсуждали Сойку-пересмешницу, наблюдая за тобой по телевизору. В агитроликах ты была неподражаема! Когда пела или вызывала Сноу на поединок. Когда заботилась о раненных или стреляла из лука.

Далия неуверенно оборачивается к беспокойному Этану и просит его выйти. Мой новый стилист практически не возмущается и молча выходит из помещения вслед за Фелицией. Я остаюсь довольной – еще одной примерки вместе со «слащавым фантиком» я не выдержу. Так Этана прозвали сестры, а мне эта кличка показалась только уместной.

С моих плеч падает махровый халат, и заботливые пальчики Далии тут же облачают меня в нечто такое же сизое, как и мои ногти. Я пытаюсь не смотреть на ее работу – не имеет значения, как прекрасно это платье, сарафан или костюм: это все не отражение меня самой; не мой собственный воинственный дух; не мой Цинна… Я набираю в грудь побольше воздуха, чтобы слезы, подступившие к глазам, не испортили работы Фелиции.

– Мы знали, что рано или поздно порядок сменится, Китнисс, – говорит Далия, перебирая в руках пуговицы. – Не потому, что Сноу был отвратным правителем, а потому, что весь Панем стал сплошной бойней. Людям нужна была искра, которая бы разожгла огонь, но кто знал, какова цена этого пламени?

– Если бы меня спросили, что бы я изменила в своей жизни, я бы все равно достала те ягоды. Все равно разрушила бы арену. Все равно была бы рядом с Дистриктами, когда они нуждались в своем символе. Единственное, что бы я изменила - избежала бы их смерти.

– Просто знай, что ты и теперь не одна, – добавляет Далия.

И я не знаю, что ей ответить. Может, она - именно тот человек, в котором я теперь нуждаюсь: моя надежда. Но я не имею права завязывать с ней дружбу и подвергать ее жизнь опасности, как бывало это с теми… С теми, кого уже нет рядом.

– Возможно, ты бы хотела посмотреть на себя?

Мне безразличен очередной капитолийский «шик» здешних мастеров, но работа этих сестер стоила одобрения, поэтому я неуверенно переминаюсь с ноги на ногу, пока она подкатывает ко мне большое зеркало.

– Нет, закрой глаза, – слышу я неразборчивый писк Фелиции.

– Я все равно не буду подглядывать, – отвечаю я.

– Пожалуйста, – девушка подходит к зеркалу и становится рядом с сестрой.

Что за игры в прятки? Меня порядком раздражает эта ни к чему не нужная скрытность. Они ждут от меня той реакции на которую я, в очередной раз, не способна. Наконец я послушно закрываю глаза, и чувствую, как две пары рук обхватывают меня за локти и подводят к зеркальной, серебрящейся поверхности. Я не подглядываю и всю эту затею считаю заранее глупой, но сестры, мне кажется, в восторге.

– Еще секунду, – отзывается Далия.

Через мгновение я ощущаю, как она поправляет и одергивает мое одеяние. Ладно, черт с ними – еще одна фальшивая улыбка не идет ни в какое сравнение с тем, как прекрасно я играла влюбленную дуру на протяжении долгих месяцев, проведенных в собственном Дистрикте.

Но все ли было игрой?

От этого вопроса хочется выть. Будто влияние охмора распространилось еще и на меня. Разве такое возможно, чтобы…

– Открывай глаза, Огненная Китнисс, – произносит Фелиция.

Я неохотно открываю глаза.

Мои чувства подобны тем, когда я увидела в зеркале вспыхивающее существо, которое было усыпано самоцветами таких же ярких и пылающих оттенков, как и разгорающийся огонь. Первая, непревзойденная работа Цинны сделала из Китнисс Эвердин настоящую Огненную девушку. Но теперь все было иначе: на плечах, словно крылья, покоится невесомая ткань, которая при малейшем движении россыпью лазурных самоцветов вспыхивала мириадами звезд. Они были правы: ни один порез, царапина или пустяковая ссадина не выглядывала из-под облачной ткани платья. Это был невесомый, воздушный и парящий шелк, под которым покоился витиеватый узор настоящего платья: его нельзя окрестить односложным цветом «циана». Этот цвет – вспыхивающие или отрешенные, полные ненависти или любви, уюта или безумия – цвет глаз Пита Мелларка…

Материал валится из рук, и я устало потягиваюсь на своем «рабочем месте», будто провела здесь не менее суток. На самом же деле стрелки часов едва доползли до восьми, а значит, не прошло и часа, как я уселась за очередной бестолково наброшенный мною же эскиз. Цинна, заметив мою усталость, лукаво улыбается:

– Неужели закончила?

– Мне кажется, я плохой дизайнер, – честно сознаюсь я.

– Ты отличная охотница, кормилица семьи, победительница 74-х Голодных Игр, а иголка и нитка тебе не подчиняются – что ж, вполне объяснимо.

Я недовольно хмурюсь.

– Мои идеи невозможно перенести на бумагу. Их слишком много и одновременно ничтожно мало. То, что рисует мое воображение, никак не вяжется с тем, что в результате выходит из-под моих корявых рук.

– Мне это знакомо, Китнисс. – Стилист вновь ободряюще улыбается. – Чтобы «показать» себя на бумаге, нужно не думать о линиях и изгибах платья, нужно видеть его как целостное творение. Детали занимают воображение куда больше, чем поток не выплеснутой фантазии. Концентрируйся на цвете и образе – это главное.

– Мне всегда хотелось, – я запинаюсь, сомневаясь, стоит ли делиться с Цинной подобными идеями.

Он всегда знал, как ободрить и поддержать меня – у меня не должно быть сомнений по поводу таких мелочей. Набираю в грудь побольше воздуха, собираюсь с мыслями, и стараюсь не думать о том, что сейчас сорвется с моего языка:

– Мне всегда нравился цвет глаз Пита… Это не небесный, но и не лазурный цвет. Что-то среднее и в то же время металлическо-серое. Такое небо бывает только на рассвете: бледное, но уже наполненное солнечной теплотой; невесомое и такое готовое к жизни. Я практически уверена, что таких оттенков просто не существует, но ведь надежда умирает последней?

Цинна вслушивается в мои слова внимательно, без тени ехидства или насмешки, будто я говорила действительно нечто серьезное и безоговорочно важное. Когда я, наконец, опустошенно вздыхаю, он лишь добавляет:

– Ты права, Китнисс. Надежда умирает последней…

– Цинна.

Это не вопрос. Утверждение, которое не требовало последующего короткого кивка одной из сестер. Я уже не различаю их – и небесное существо, и зеркало, и образы сестер вместе с очертаниями комнаты плывут перед глазами.

Конечно, Цинна. Кто еще мог сделать подобную красоту, не добавляя в нее ничего вычурного или кричащего, следуя золотой непоколебимой середине? Кто еще мог оставить в обычном куске материала всю душу, переживания и отношение ко мне? Кто еще мог, следуя одним мечтательным словам, сотворить то, о чем я могла только мечтать?

Мне нельзя плакать, но я позволяю одной соленой капле скатиться к самому подбородку и так же бесшумно упасть на пол. Это дань памяти Цинне – моему непревзойденному стилисту.

Я слышу его, и он все так же упрямо твердит:

«Помни, девушка из огня, я и теперь готов на тебя поставить».