Обязан жить. Волчья яма Повести - Силаев Борис Дмитриевич. Страница 63

«Через час-два это исчезнет, — подумал Глоба, — и снова будет грязно, сыро… А спустя несколько дней пойдет снег — и начнется зима…»

Глоба на перилах крыльца скатал снежный колобок и, перебрасывая его с ладони на ладонь, вошел в комнату. Маня встретила, задумчиво улыбаясь:

— Первый снег… Дай попробовать.

Она открыла рот, и Тихон, отщипнув от колобка, положив холодный кусочек ей на язык.

— Удивительно, — прошептала Маня, она поднесла снежок к лицу. — Пахнет свежим бельем… Радоваться ему или горевать?

— Он сегодня же растает, — засмеялся Тихон. — Зима не скоро… Еще только глубокая осень.

Но он ждал скорой зимы, ночами прислушивался к гудящему в печи ветру, ожидая, что ветер принесет наутро перемену погоды и снежный покров запеленает землю — поля, дороги, все затаенные тропы, гиблые болота. Ровным одеялом выстелит реки, запушит ветки деревьев, разложит в оврагах сугробы. Снег отрежет от мира Волчью Яму, он будет подолгу хранить след человеческой ноги и санного полоза, лишь бураны смогут замести глубокие провалы, где брели лошади, только вьюга затушует черные отметины бандитских костров.

Но в ожидании зимы Глоба не сидел без дела. Пожалуй, не было в уезде села, куда бы он не наведался. Тайно и явно встречался с теми, которые раньше бродили по лесам с «куцаками» за пазухой, а потом явились с повинной и, попав под амнистию, теперь с проклятиями вспоминали свою нечеловеческую прежнюю жизнь. Выпытывал их о Корневе. С председателями сельских Советов создавал отряды самообороны. Приглядывался к подозрительным. Намечал пути связи. Он плел свою сеть основательно, проверяя каждого человека, узелки вязал старательно, везде у него были свои помощники — от старых дедов, часами греющихся на завалинках, до быстроногих мальцов.

На карте уезда Глоба отмечал движение банды. Карта говорила о многом: среди ночи на взмыленной лошади скакал в город крестьянин, вырвавшийся из села, захваченного Корнем. Глоба по тревоге поднимал свой конный взвод, не разбирая дороги, они мчались в лесную темень, неслись сломя голову среди невидимых полей. И видели — пустынные улицы, куда даже собаки боялись выйти, у церкви, на столбе с оборванными телефонными проводами, мертвое тело повешенного председателя… Распрямлялись затоптанные копытами коней травы, пряча следы, в непролазные чащи ныряли дикие тропы, уводя банду к лесному лагерю.

А через неделю незнакомый человеческий голос панически кричал в телефонную трубку, голос его коротко, гулким эхом, прерывали пистолетные выстрелы. И снова милицейский взвод падал в седла, летела из-под копыт земля, тяжелые карабины били по согнутым спинам. Издали видели косматую гриву пожара — красный огонь, замешанный на черной саже. Вот они — выметенные страхом улицы, выбитые окна и пробитые пулями двери сельсовета, растерзанный труп, затоптанные в грязи куски мыла и клочья фабричной материи у раскатанного по бревнам кооперативного магазина…

Глоба соединял на карте чертой то и другое село, вел линию к третьему и четвертому, где тоже не первый день мокнут под осенними дождями выгоревшие срубы.

Тихон подолгу смотрел на разложенный перед ним на столе ветхий лист карты, потертый на сгибах до дыр — линии накладывались на уезд путаной сетью. Он пытался понять движение банды, цели ее атамана и путь следующего удара, но видел только беспорядочные скачки и затравленное метание. Он мысленно представлял эти бешеные налеты, безумные скачки подвод по ночным дорогам, короткий передых у костров — и снова грохот колес, выстрелы, кровь и смятение бегства… Катящийся по земле клуб пыли, крики, ржание лошадей, пальба, ругань, стон, проклятия и слезы.

Очевидцы рассказывали о жестокости Павлюка. Коммунистов и сочувствующих Советской власти он убивал сам с изуверской беспощадностью. Банда громила в первую очередь кооперативы — у нее была неукротимая ненависть ко всему что шло в село из города, — из обрезов расстреливали моторы тракторов, жгли мануфактуру, высыпали из мешков в дорожную грязь сахар и соль. Жена Корня взламывала бабьи сундуки, шарила за иконами в поисках золота, нагрузившись добром, она неумело скакала за атаманом, не оборачиваясь, чтобы посмотреть, как горят подожженные ею хаты, позади них грохотали груженые подводы, полные узлов, ящиков, возницы с отчаянием стегали коней:

— Быстрее! Быстрее! А ну, залетные! Дьяволы гривастые шевели ногами! Эге-е-ей! Гони-и, родимые!

А круг все уже — вчера налетели на село, палили в воздух, гикая, крутя над головами ременными вожжами. А из-за плетня ахнули винтовки. Первые же пули повалили передних лошадей — падая, они опрокинули телегу, изломанные ее борта раздавили насмерть одного бандита.

— Наза-а-ад, хлопцы! — заорал Корень, вставая в стременах. — Засада!

Испуганный конь чуть не выбросил из седла атаманшу. Она завизжала, выпустив повод, пала ни жива ни мертва лицом в гриву, обхватив руками конскую шею. Подскакав, Корень мощным рывком сорвал женщину с седла, под выстрелами унесся с нею в сторону леса. Оставленного коня поймали, в седельных сумках чего только не было — пригоршни дешевых ожерелий, смятое дорогое белье, серебряные ложки…

Глоба был в том селе. Согнутым крючком пальцем брезгливо ковырялся в этих вещах — ему попадались золоченые крестики, дамские часики с разбитым стеклом, сережки, бархатное платье, расшитое стеклярусом.

Тихон сдвинул барахло на середину стола и посмотрел на сидящих рядом парней из отряда самообороны:

— Неужто визжала?

— Как поротая кошка, — засмеялся один из них, держа тяжеленную берданку между колен. — Я как пальну… Ее коняка дыбки!

— А в Кринице она из револьвера в людей стреляла, — задумчиво проговорил Глоба.

Хозяин хаты, старый дедок, ехидно хохотнул:

— Люди кажут: «Жинка мужа любила, в тюрьме место купила». А ще так: «Силен хмель, сильнее хмеля сон, сильнее сна только злая жинка».

Глоба промолчал. Не он ли выпустил ее на свободу собственной волей? Любовь, черт возьми… Вот на чем попался! Смотрел, как большие ладони Корня обхватили ее лицо — пальцы слепо пробежали по лбу, щекам, размазывая слезы…

Какое ему, Глобе, дело до их переживаний! И все-таки… Если это любовь… Но она ведь не должна быть такой, в этом есть что-то противоестественное, так не бывает среди людей.

Попрощавшись с хозяевами, Глоба вышел из хаты. У дороги стояло несколько подвод — кооператоры везли товары в разгромленную лавку в селе Криница. Тихон сел с возницей на переднюю, плотнее запахнул полы шинели.

— Тронули, отец, — проговорил он, откидываясь на мешок с солью. С боку от него торчал угол ящика с гвоздями, на дне тарахтели лопаты.

Возница был в теплом кожухе и потертой солдатской папахе, рядом с ним лежала трехлинейка с потрескавшимся прикладом. На следующих трех подводах тоже горбились крестьяне от мелко моросящего дождя, накрывшиеся кусками брезента.

Глоба оперся локтем о ящик, положил голову на скрещенные руки. Устало прикрыл глаза — поднялся чуть свет, вот уже день кончается, а впереди дорога длинная — Криница, Дворики, Пятихатки… Гвозди пахнут знакомым запахом кованого железа и машинного масла, сквозь этот дух пробивается пряный аромат тонкой сосновой доски. Поскрипывают тележные оси, фыркают лошади. Иногда Глоба открывает глаза — по серому небу медленно плывут голые ветви деревьев. Однажды его разбудили далекие звуки, то курлыкали улетающие журавли — редкий клин их стаи растворялся в мутном дыме облаков.

«Колесом дорога», — мысленно сказал им вслед Глоба, как в детстве, когда хотели их завернуть. И угадав, о чем думает Тихон, возница проговорил, глядя в туманное небо:

— Если журавель полетел к третьему спасу, то на покров будет мороз. Так стари люды кажуть. Зима ожидается суровая.

«Дорога колесом… Колесом дорога!» — кричали когда-то мальчишки, выбегая на высокий речной берег, глядя в бездонное небо, в котором медленно тонула цепочка темных птиц. «Журавль тепла ищет… Одна у журавля дорога: на теплые воды. Колесом дорога! Дорога колесом!..» Улетали журавли и падали осенние листья, пустели огороды, во дворах кололи дрова — с хрустом, легко распадались они под топором, начинали по-зимнему топить печи, и в комнате пахло дымом лучин, у колодезного сруба лужи покрывались льдом… И каждый пацан понимал, что пройдет зима — и опять они будут стоять на том же речном бугре, глядеть в небо и слышать снова курлыкающие звуки. А это значит, что возвращается к ним зеленый лес, теплая вода, горькие огурцы на грядках, пыль дорог, дождь, конопатящий землю… «Стало тепло, так и журка прилетел».