В прятки со страхом (СИ) - "Ежик в колючках". Страница 75

— Больно? Потерпи. Больше нигде не задело? — спрашивает так, словно мне что-то оторвало. А мне хочется, чтоб еще больнее… ну, пожалуйста. Чтоб от сердца вся боль улетучилась и исчезла. — Ответь мне, маленькая, — шепчет он и прижимает к себе.

Но я не могу. Не могу и не хочу сейчас говорить. Эрик больше не говорит ничего, просто гладит по голове, пока всхлипы не становятся короче, а вдохи между ними длиннее. Голова разламывается от боли. Душа вдрызг и в клочья. Но я сама себе выбрала этого мужчину, знала на что иду… Ведь знала же. Да, он такой, война наложила свой отпечаток, сделав его жестоким. Считаю в уме до полумиллиона, чтобы успокоиться.

Запах паленного мяса от сжигаемых тел забивает ноздри, но я все равно выбираюсь на улицу и вытащив у командира из зубов сигарету, устало облокачиваюсь на изуродованную махину. Эрик с заметной печалью оглаживает дырявые борта машины и тяжко вздыхает. Охренеть, ему кусок железяки жалко, а людей нет…

— Теперь такой тачкой девок в койку не затянешь, а? — ехидно ухмыляюсь я, случайно отломав покосившееся зеркало бокового вида и с ужасом смотря на свое отражение. Мдяя, красавица… в гроб краше кладут.

Косится на меня как-то странно, будто подозревает во всех смертных грехах. Да не зыркай ты на меня так, я почти уже успокоилась и больше рыдать не собираюсь. А за ножичек ты мне, сволочь, ответишь. Сокровище, конечно, очень добрая девочка — зла не помнит. Она его записывает.

Кряхтя на всю округу, я смогла забраться на капот и уселась с комфортом свесив ноги. Наверное, я до конца еще не осознала всю глубину увиденного сегодня допроса. Но если мне сейчас так больно, что же будет, когда это окончательно уложится в голове? Умом я понимаю, что так надо, но принять не выходит. Нет ни сил, ни желания что-то делать и о чем-то думать. Не знаю, чего он добивался, но скоро у меня внутри останется только пустота. Эрик, громко матерясь, ковырялся в багажнике своей консервной банки и, наконец, появился рядом, сунув мне в руки пузатую бутылку виски. Так вот чего он там так шипел, небось все запасики переколоченны вдребезги. Морщась от алкоголя, щипавшего мои прокушенные губы, я передала ему бутылку. Жадно делает большой глоток, прикуривает и пристально смотрит сканирующим взглядом.

— Ты молодец, — наконец, нарушает он затянувшуюся тишину. — Неплохо держалась.

Меня удивляет такая невиданная откровенность и отчетливая похвала, но пытаюсь держать марку и только киваю. Испытывая просто невероятную и непреодолимую потребность, ухватить в руку что-нибудь архивально тяжелое, намного увесистей этой бутылки и провести воспитательный, менторно-образовательный обряд изгнания бесов по славной и слишком много на себя взявшей голове. Другими словами — отпи*дить бы тебя, товарищ командир, чтобы больше никогда не смел меня пугать до потери пульса.

— Эрик, ты можешь узнать в порядке ли пострадавшие водители Дружелюбия? — осторожно интересуюсь у командира, боясь навлечь его гнев.

Недовольно нахмурился, не спеша выдохнул сизый дым и растирает ладонью подбородок. С минуту внимательно вглядывается в мое лицо и совершенно серьезно изрекает:

— Переживаешь за дружка? Это он тебя учил драться?

— Да. — ответ сразу на два вопроса. — Благодаря Джорджу я почти прошла инициацию. — Стараюсь скрыть слишком тяжелый и глубокий вздох.

Эрик вдруг приближается ко мне почти впритык, медленно, словно хищник и грубо хватает за запястье, сцепляя на нем крепкие пальцы в оковах так сильно, что я морщусь от боли, а мужчина продолжает сжимать пальцы и вкручивать в меня свой стальной взгляд серых глаз.

— Никто и никогда бы не заставил тебя стремиться к своей цели, если бы ты сама этого не желала. — сказал как отрезал и немного ослабил хватку. — Так что брось вы*бываться. Не передо мной. Идет? — Сильно затягивается последней затяжкой, кидает окурок под ноги. Мужчина внешне довольно спокоен, но я понимаю, что внутри него загорается невиданный мной раньше огонек, напоминающий подобие уважения. — Я знаю о тебе все.

Эрик смотрит так красноречиво, что мои глаза невольно расширяются от негодования.

— О чем это ты? — мне не удается сдержать любопытство. Кажется, что мужчина в гневе, но я уверена что он не злится, он играет со мной и получает наслаждение, наблюдая за моей растерянностью. Потом поворачивается ко мне спиной и привалившись к металлу внедорожника рядом с моими ногами, как-то обреченно пожимает плечами и выдает:

— Пять лет назад отряд Бесстрашия задержал двух подозреваемых в убийстве мужчины и женщины из Дружелюбия. Мы с Фором год как прошли свою инициацию, тогда были в составе карательной группы, доставившей афракционеров в штаб-квартиру Искренности. Ничего нового: все те же грязные изгои, все те же преступления. Нужно было дождаться вердикта и пустить пулю в лоб каждому ублюдку. Казалось бы, что уже ничего не могло удивить, — голос бархатистый, спокойный и вкрадчивый, а я с трудом стряхиваю с себя оцепенение. Глаза начинает жечь от надвигающихся слез, сижу, сжавшись в комок, вытягиваю из его рук бутылку и слишком сильно хлебаю обжигающую жидкость. Мне надо залить страх и ноющую под ложечкой боль. Притупить, хоть на время. Виски выплескивается по подбородку, размазываю алкоголь тыльной стороной довольно грязной ладошки и отдаю стеклянную тару обратно мужчине. А он вглядывается в сгущающиеся сумерки и продолжает: — Кроме маленькой девчонки в нелепом оранжевом платье, с растрепанными косами и разбитыми коленками. Которая провела всех присутствующих недотеп-правдолюбов и старших членов своей фракции, и незаметно смогла спрятаться после вынесения приговора в зале суда, под креслами, чтобы увидеть как умирают убийцы её родителей.

Мне тяжело дается каждый вдох, возвращающий меня к воспоминанием прошлой жизни, сосредоточенно усмиряю разбушевавшееся сердце. Сердито смахиваю влагу с ресниц. Я это уже пережила, мне почти не больно. Я подумаю обо всем этом когда останусь одна, одна… И вообще, биться в истерике лучше в одиночку.

— Так это ты меня вытянул за шкирку из моего убежища и выставил за дверь? — тихонько спрашиваю, потому как нихрена особо не помню.

— Ты уже тогда отличалась изворотливостью и кусачестью, — я чувствую как колеблется воздух от его беззвучного смеха и широкие плечи мужчины вздрагивают. Да, когда меня поймал бесстрашный и силком вышвыривал из зала, я кусалась, щипалась, царапалась и отбивалась как могла, пока мне не зарядили затрещину и скрутив, не передали в руки Джоанны Рейс. Я даже догадываюсь, кто именно безжалостно мог отвесить оплеуху ребенку без особого сожаления.

— И когда же ты меня узнал? — вконец осмелев я положила свою ладонь на его плечо и чуть сжала.

— Когда чуть не придушил первый раз, — усмехается так едко, словно жалеет о такой неопрометчивости.

— А я то все гадала, с чего ты меня тогда не прибил и позволил удрать… — а что мне еще сказать? Просто сижу и улыбаюсь, словно душевнобольная, но вдруг спрашиваю, — расскажешь мне, зачем ты пленнику ухо отрезал, ведь он тебе уже выдал расположение лагеря?

Мужчина молчит, только вижу как напряглись и без того выпирающие мускулы на сильном и таком крепком теле, способном сокрушить любого врага одним ударом. Не желает отвечать и это грустно, да. Наверное. Но виски все окрашивает в другие оттенки и я порываюсь хихикнуть, как глупая школьница. О, спасибо, милый… пожать плечами в ответ — это то, что мне нужно. А потом поворачивается, серьезно смотрит и так буднично отвечает:

— Тут такое дело, чем больше их уродуешь, тем охотнее их дружки попадая к нам, открывают свои рты. Никому не хочется долго мучиться перед смертью. А вообще, они тебя чуть не пристрелили. — и кладет свою ладонь на холодный от осеннего ветра металл своей раскуроченной махины, практически соприкасаясь с моей ладошкой, нервно перебирающей пальцами по капоту. – За что он и огреб. По полной.

Я смотрю на протянутую руку, на вздувшиеся от напряжения, вены под растатуированной кожей. Вот, значит, как, да? Отличное объяснение, с учетом того, что все тела сжигаются. Мдя... Отомстил за меня, стало быть... Да вашу ж мать! Серые глаза смотрят без упрека, но с вызовом, даже без постоянного презрения. Но наше уединение нарушают звуки двигателей приближающихся машин. Бесстрашные пожаловали.