Майя (фантастическая повесть) Русский оккультный роман. Том VI - Желиховская Вера Петровна. Страница 25

Майю совсем нельзя было узнать, так она стала оживлена и весела. Теперь жених ее оказывался большим любителем уединения и сельской тишины, нежели она. Он любил жизнь в деревне и предпочел бы тотчас после свадьбы ехать в свое имение; но Майя мечтала о поездке в чужие края, и он, разумеется, ей не противоречил.

Вообще, роли странно переменились. Майя не любила теперь не только говорить о чудесах своего детства, но даже думать о них. Она избегала всякого напоминания о прошлом. Казалось, будто она стеснялась, стыдилась признавать его из ряда выходящие особенности. Она, которая так самостоятельно и безбоязненно прежде отстаивала самые невероятные его события, теперь настойчиво обо всем замалчивала, не желая даже графа посвящать в проявления того таинственного мира, который ныне сам от нее удалился.

— Все это ушло! Ничего более такого со мной не бывает и никогда не будет! — нетерпеливо отзывалась она на вопросы заинтересованного жениха своего и Орнаевой, которая вдруг стала особенно часто и настойчиво возвращаться к напоминаниям об «изумительных общениях Майи».

Раз даже она сердито остановила Софью Павловну, спросившую ее:

— Желали ль бы вы, чтоб ваш наставник, Белый брат, благословил союз ваш с Арианом на счастье всей жизни?

Майя вспыхнула и сердце ее болезненно сжалось.

— Зачем вы! — вскричала она чуть не со слезами негодования. — Зачем тревожите прошлое, невозможное?.. Зачем говорить о том, чего нет?

— Как о том, чего нет? — изумленно вскричала Орнаева. — Что ж, неужели вы будете теперь отрицать существование вашего учителя, Майя?

— Я не буду… Не могу отрицать то, что было, но я хочу сказать, что… они не вмешиваются в такие житейские дела, — в мелочи жизни! — тихо возразила она.

— Мелочи жизни, Майя?.. Что может быть важнее, серьезнее, священнее брака в человеческой жизни? — воскликнул граф Карма, присутствовавший при этом разговоре. — Что вы говорите, дорогая моя!.. Рождение, брак и смерть — три главные события в человеческой жизни.

— Разумеется, но не для них… Они не так смотрят на задачи бытия, как мы, простые люди. Для них все реальное — мелочь, скоропреходящая подробность земного существования, которое и само по себе не стоит заботы, — объяснила девушка, почему-то жестоко краснея.

— Разумеется, нам недоступны их знания, а потому невозможен их взгляд на вещи, — согласилась Орнаева. — Нам не знакомы источники, откуда проистекают любовь, красоты и радости земные; но они, — братья наши по смертной плоти, достигнувшие возможного на земле совершенства и мудрости, должны, однако, понимать, что хотя корень духовных благ и сокрыт от нас, но цветы доступны и составляют для многих одну отраду в жизни, переполненной тяжкими испытаниями… Не правда ли, профессор?

— Без сомнения, но что вы хотите доказать этим?

— А то, что, зная наши немощи, Белые братья…

— Если таковые точно существуют! — вставил, улыбаясь, граф Карма, часто недоумевавший, слушая такие беседы, не совсем ему понятные.

— Конечно! — кивнула ему головой Орнаева и продолжала, не смущаясь: — зная нашу слепоту и беспомощность, Белые братья, казалось бы, не должны, в общении с людьми, смотреть с своих высот, а снисходить до нашего немощного уровня. Я, по крайней мере, уверена, что покровитель Майи готов напутствовать ее своим благословением в новую жизнь.

— Если только сам покровитель этот не плод воображения этой маленькой фантазерки? — тихо шепнул граф Карма Майе, отойдя вслед за ней к дальнему окну.

— Ах! Если б только Софья Павловна оставила меня в покое! — раздражительно прошептала Майя.

— А что? — снисходительно улыбнулся жених ее. — Взрослую барышню конфузят напоминания о детских фантазиях, которыми девочка морочила окружавших ее?

— Нет, не то! — пробормотала, неопределенно улыбаясь и сильно краснее, Майя. — Но ей я никогда ничего не говорила, — папа, верно, ей рассказал! Так зачем же она ко мне пристает?!..

И, быстро повернувшись, она вышла на террасу и в сад, куда пошел за ней и граф Ариан, мало интересовавшийся отвлеченным разговором Орнаевой с хозяином дома.

Профессор и гостья его надолго углубились в мистическую беседу. По мере того, как все дива их прошлой жизни отходили на второй план в помыслах Майи, как яркие краски ее видений и самые речи Кассиния бледнели, испаряясь из памяти ее, будто невидимая рука стирала их и удаляла, — Софья Павловна, напротив, все более интересовалась ими, вникала в рассказы профессора, наводила его на них. Беседы с ней теперь были единственным развлечением его. Он отдыхал в обществе кузины более, чем когда-либо. Их всегда можно было видеть вместе, когда профессор не был специально занят в лаборатории; она даже часто с ним запиралась и в кабинете его, но в одном пункте с нею тоже произошла капитальная перемена, которую Ринарди никак не мог себе объяснить: она сделалась вдруг ярой противницей эксперимента его по указаниям графа Калиостро. Несколько раз даже она принималась горячо уверять его, что эта рукопись может быть поддельная; что если и нет, то ведь и Калиостро мог ошибаться, и что, во всяком случае, такие опыты не могут быть безопасны.

Она несказанно смущалась увлечением старика и несколько раз готова была признаться ему в истине. Но трудно это было. Сознаться в такой лжи, в таком искусном лицемерии! А главное, в помощи Велиара и братии его… В том, что она их сообщница и слуга!

Конечно, если б предвиделась какая-нибудь опасность, какой-нибудь вред ему или дочери его, Орнаева, в настоящем своем настроении, решилась бы на все; но она была совершенно убеждена, что «седьмая гроза и седьмая молния», — плоды ее собственного измышления, — пройдут, как и все другие молнии и грозы, не дав ни малейших результатов. Она желала лишь одного, чтоб скорее они грянули, чтоб и будущие молодые, и сама она могли оставить Ринарди безбоязненно, зная, что он разочаровался в своих надеждах еще раз и окончательно успокоился.

Перед свадьбой Майи, дня за два приехали Бухаровы и еще несколько гостей. Старый дом Майиных предков давно не видывал такого оживления и многолюдства; а сама она впервые прельщала всех своими хозяйскими заботами, любезностью и лаской. Всех — за некоторыми, впрочем, исключениями.

Бухаров в первый же день приезда заявил Орнаевой конфиденциально, сжав губы и вздернув брови со вздохом разочарования:

— Эге! Как изменилась наша бесплотная фея!.. Я надеялся, что любовь еще возвысит ее духовную красоту, но совсем нет! Как ни божественно красив ее избранник, но видно, ей тоже нужен был сильф или полубог, чтоб она могла любить, не заражаясь плотскими свойствами.

— Ты находишь, что она подурнела? — удивилась его жена.

— О, нет! — возразил художник. — Она так же прелестна; многие, вероятно, найдут, что она еще похорошела, но в ней… что-то изменилось, и сильно!.. Не могу даже определить, что именно? Выражение ли всего лица или взгляд ее утратил прежнюю искру «не от мира сего», но в ней чего-то нет! Что-то ушло!..

— Перестань фантазировать! — смеясь, остановила его жена. — Вам, — художникам-поэтам, — только бы витать в облаках и искать на земле неземных идеалов. Я так нахожу, что Майя стала еще красивее! Что она выиграла в живой окраске и блеске ее прежде туманных и гораздо менее выразительных глаз. Не правда ли, Софья Павловна?

— О! Женщины! Женщины! — с комической печалью вскричал Бухаров. — Вы видите только одну внешность, красивую окраску… Где вам уловить и оценить искру Божью в глазах человека!

Орнаева ничего не отвечала, неопределенно улыбаясь им обоим.

Она давно сама замечала изменение в наружности Майи; но та духовная, внутренняя перемена ее, которая лишь отражалась на внешности, казалась ей куда серьезней и печальней. Сердце Орнаевой теперь часто сжималось страхом сознания, что она во многом повинна в этой быстрой метаморфозе и ответственна за нее.

Дом так переполнился гостями, что весь нижний этаж был занят ими; Софья Павловна, как своя, любезно уступила свою комнату Бухаровым, а сама спала наверху. Майя предложила с ней разделить свою спальню, разгородив ее ширмой. Эта большая комната была составлена из двух разделенных аркой помещений; в одном была спальня молодой девушки, где она и осталась; в другой половине ее кабинет, в котором она теперь совсем не нуждалась, никогда более не занимаясь с тех пор, как стала невестой. Там поселилась Орнаева на последние сорок восемь часов, проводимые ею у родственников. Она имела в виду уехать тотчас же после брака и отъезда графа и графини де Карма, как ни противился тому и ни упрашивал ее не покидать его в полном одиночестве профессор, все еще лелеявший свои надежды. Она сама их у него не отымала, выжидая, что даст будущее? Вопрос, как устроится ее жизнь, почему-то ее совершенно перестал занимать… Орнаева сама себе дивилась! Ни прежних забот, ни сомнений, ни боязни за свою будущность она теперь не знала. Ей и думать лично о себе не хотелось… Она очень много думала о Майе и отце ее, сожалела и боялась за них обоих; но едва пыталась перенести заботу на себя, ей представлялся какой-то бланк… [23] Совершенная пустота без желаний, без всяких чувств, ни стремлений, ни интересов. Кроме, впрочем, одного: желания проникнуть смысл своего загадочного видения; удостовериться, что это не пустой сон без всякого значения. Удостовериться она хотела бы! Ее к тому побуждала память прежней практичности; но, в сущности, она давно была убеждена, что переживала великий кризис, и что ее нравственная перемена должна была закончиться чем-либо решительным и неожиданным — хотя самой себе не признавалась в этой уверенности.