Стратегия обмана. Политические хроники (СИ) - Ванина Антонина. Страница 92

— Руки за голову и выходи, — уверенно и твердо скомандовал он по-английски.

Сарваш повиновался. Происходило что-то странное, совсем не то, на что он рассчитывал.

В комнате снаружи было куда более яркое освящение, с непривычки оно резало глаза. Араб ткнул Сарвашу дулом под ребра и приказал сесть на стул у стены. Сарваш огляделся: ещё один араб сидел около двери и прожигал его взглядом, первый продолжал держать его на мушке. У окна расположился ещё один мужчина, темноволосый, смуглый, но явный европеец.

— Ты в народной тюрьме, — объявил человек с оружием, — ты понимаешь, за что ты здесь?

— Я отвечу на все ваши вопросы, — постарался удержать уверенность в голосе Сарваш, — только, пожалуйста, скажите, что вы сделали с девушкой?

Тип у двери переглянулся со своим подельником с пистолетом. Тот кивнул, и первый, открыв дверь, крикнул:

— Нада, иди сюда, тебя хотят видеть.

Через пару мгновений уверенной походкой в комнату вошла девушка в рубашке, джинсах и кедах. Растрепанные густые кудри по плечам, серые глаза, а в остальном совсем другой человек.

— Привет, дон жуан, голова не сильно болит? — весело спросила она, проходя в комнату, даже не взглянув в его сторону.

А Сарваш, смотрел, изучал лицо, фигуру и не понимал, что происходит. Другая форма носа, другое очертание скул. От прямой осанки не осталось и следа, походка совсем не та, но почему-то именно эта девушка ему смутно знакома.

— Ну, что так смотришь? Больше не нравлюсь? — спросила она, сев рядом с похитителем возле окна. — Всё как в сказке, после полуночи Золушка превращается в тыкву.

Теперь он всё понял и невольно рассмеялся, рассмеялся над собой, и своей глупостью. Долго он ходит по этой земле, но за триста с лишним лет увлечение женщиной ещё не заводило его в «народную тюрьму». Но всё когда-нибудь случается в первый раз. Осталось только понять, кто эти четверо такие, если не мафия.

— Что, ухмыляешься? — недовольно спросил араб с револьвером.

— Нет, я просто восхищен мастерской работой вашего слаженного коллектива. Можно спросить вас, Нада?

— Спрашивай, — лениво согласилась она.

— Как вы изменили черты лица?

— Пластический грим. Для большей завлекательности, так сказать.

— Зря. Без него вы намного красивее.

Нада даже не сразу нашлась, что ответить, видимо ожидала проклятий и оскорблений, но никак не комплимента. Что ж, любой другой на месте Сарваша так бы и поступил, поддавшись эмоциям в тяжелой ситуации. Просто он, в виду богатого жизненного опыта, не считал эту ситуацию безвыходной.

— Я ещё в своем уме, — серьезно произнесла Нада, — чтобы светить родной физиономией перед толпой господ. И мне, собственно говоря, плевать, что ты там думаешь на мой счёт.

Она закурила, быстрыми отточенными движениями отвела сигарету от губ и выпустила дым через ноздри. Удивительная манера, больше характерна для мужчин, чем для женщин. И тут Сарваш вспомнил, где уже видел эти все эти движения. У неё самой, но ровно тридцать лет назад.

— Хватит пустых разговоров, — произнёс человек с револьвером, и обратился к Сарвашу, — теперь ты в нашей тюрьме, и прекрасно знаешь почему.

— Если честно, — ответил он, — если бы вы все четверо были итальянцами, я бы точно знал, что к чему. А так, я теряюсь в догадках. Кто вы?

После слова «итальянцы» все четверо переглянулись между собой, на лицах читалось непонимание. Человек с револьвером продолжил.

— Видимо ты многим успел насолить. Мы из Народного фронта освобождения Палестины…

— Опять?

Палестинец заметно растерялся от такого вопроса:

— Что значит опять? — сурово спросил он.

— Да так, — пожал плечами Сарваш. — Несколько лет назад я летел в Афины одним рейсом с вашей коллегой Лейлой Халед. Вернее, это я летел в Афины, но поскольку госпожа Лейла захотела приземлиться в Дамаске, пилоты не смогли ей отказать.

После всеобщего молчания Нада звонко рассмеялась, и это был совсем другой смех, нежели тот, что он слышал несколько часов назад — в нём была такая необычайная живость эмоций, что Сарваш поразился её мастерством к перевоплощению из нормальной живой женщины в степенную аристократичную англичанку.

— Вот это дела, — заключила она, — вот оказывается, какой мир круглый. Халид, это, в каком году было — в 1969 или 1970?

— В августе 1969, - ответил человек с оружием.

— Слушай, так это получается, Лейла пошла на дело с тем оружием, которое вам привезла я годом раньше?

— С ним самым. Того, что ты навезла, хватило аж до «черного сентября».

— Нет, ну бывают же совпадения, — улыбаясь, качала головой Нада, то и дело затягиваясь сигаретой, — слушай, парень, — обратилась она к Сарвашу, — а ты нас не дуришь? Если так, то зря втираешься в доверие.

— Можете спросить госпожу Лейлу. Мы сидели на соседних рядах и даже успели мило побеседовать. Может быть, она меня и помнит.

— Ну, значит, в одну воронку дважды иногда всё же попадает. Не повезло тебе.

— Как знать, — ответил Сарваш, улыбаясь ей в ответ.

В 1945, те несколько месяцев, что он провел то ли в плену, то ли под арестом в лагере Берген-Белзен, каждый день он наблюдал через колючую проволоку, как из приземистого здания кухни выходит симпатичная молодая немка. То она катила чаны в тележке до госпитального барака и обратно, то мыла тазы на улице, а то просто стояла и курила в свободные от изнуряющей работы минуты. За все те месяцы он заговорил с ней только один раз, когда старику Бланку понадобилось лекарство от болей в сердце. Он попросил её принести таблетки из госпитального барака, и она принесла. Могла бы отказать, но не стала. Тогда он сказал, что она красивая девушка с добрым сердцем, а она не захотела называть своего имени. А потом его эвакуировали в Терезиенштадт, а она осталась в Берген-Белзене. В послевоенные годы он часто вспоминал о ней, жалел, что война развела их по разные стороны от колючей проволоки и больше увидеть её ему не судьба. А оказалось иначе, вот она всё такая же молодая на вид, сидит напротив и курит как тогда в лагере.

— Теперь ты в тюрьме Народного фронта освобождения Палестины, — произнёс Халид, не выпуская револьвера, продолжая держать Сарваша на прицеле, — за то, что совершил преступление против палестинского народа.

— Но я даже в Палестине никогда не был, — возразил Сарваш, немного лукавя. Вообще-то был, но много лет назад и уж точно не как Изаак Блайх.

— Может и не был, зато на твои деньги в Газу и на Западный Берег каждый год из Европы приезжают сотни евреев, чтобы селиться на палестинских землях.

— Я не понимаю, — честно признался Сарваш. — Может вы меня с кем-то спутали, потому что я никогда никому не давал денег для переезда в Палестину.

Сидящий рядом с Надой мужчина ухмыльнулся и с отчётливым испанским акцентом произнес:

— Ну конечно, на Палестину не давал. Евреи ведь в Израиль едут.

— Ты спонсируешь Сохнут, — настаивал Халид.

Спорить с вооруженным человеком было глупо, но другого выхода не оставалось:

— Какой Сохнут?

— Еврейское агентство в Иерусалиме. Каждый год ты перечисляешь им сто тысяч долларов.

— Постойте. Я, конечно, еврей, но с сионистами никогда не сотрудничал и в будущем не собираюсь этого делать. Тем более таких денег у меня никогда не было. Меня зовут Изаак Блайх, я финансовый консультант, работаю на банкиров и предпринимателей. Вы уверены, что вам надо было похитить именно меня?

— Слушай, вампир капитализма, — тут же произнесла Нада, — только не надо этих сказок тысячи и одной ночи — не был, не знаю, ничего не видел, отпустите, пожалуйста, домой…

Кто бы мог подумать, что тогда в лагере он был не единственным альваром. Теперь она куда более дерзкая и остра на язык. Интересно, сколько ей лет? Что же случилось с ней за эти три десятилетия, раз она участвует в его похищении? Ведь ничего плохого в Берген-Бензене он ей не сделал. Юдофобия? Вряд ли, иначе тогда она бы не дала лекарство для Бланка, которое просил Сарваш, а нагрубила бы и прогнала. Но все было ровным счётом наоборот. Наверное, она не особо разбирается с тонкостях внутриеврейской жизни и политики, раз не понимает, что в Бергене-Белзене он и многие его коллеги оказались исключительно из-за оппозиции к тогдашним лидерам сионизма и были объявлены ими отсохшими ветвями, что бесполезны для построения нового государства, и потому должны быть отсечены. Но неужели она не поверит ему сейчас?