Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП) - Щерек Земовит. Страница 5

— А у эстонцев больше, чем у вас. Хуй вам всем в рот, бандеровцы ёбаные, — очень громко и по-русски сказал толстяк, который к этому времени перестал чесать яйца, одним глотком допил пиво, затушил сигарету и вышел, хлопнув дверью. В окно мы видели, как он садится в подержанную ауди-сотку и так газанул с писком шин, что бабуля, торговавшая неподалеку яйцами, чуть в обморок не грохнулась.

Советские хрущобы захватили галичанские холмы словно армия, овладевающая стратегическими высотами. В сторону центра мы шли по долгой, скучной дороге, ведущей через скопления пятиэтажек. Между домами стояла старая церквушка, последний след того, что было здесь раньше. Блочные дома скучились над ней словно гопники над жертвой, которую желают трахнуть. На балконах хрущевок хранились дрова на отопление, а из окон торчали трубы печей-буржуек.

Под церквушкой мы встретили молодого поляка с рюкзаком. Совершенно по нашему образу и подобию. Он прятался за оградкой и пытался сфотографировать трех старичков, сидящих на лавочке под домом, аппаратом с гигантским объективом. Бальзамом «Вигор» от него несло за километр.

— Вот поглядите на тех стариков, — сказал он, когда мы подошли. — Вот есть в них что-то такое, — продолжил он, закурив, — такое… благолепное. Какая-то извечная мудрость выписана, понимаете… на лицах. Такое вот… спокойное согласие с судьбой, ну… просветление вроде как.

— Ну да, — ответил ему Гавран, которому явно нужно было на кого-то наехать, — от безработицы и нихренанеделания получается самое обалденное просветление.

Паренек поглядел на нас как на варваров.

— Ничего вы не рубите, — заметил он.

Из церквушки вышла девушка. Короткие волосы, вьетнамки, с красивыми ступнями и ногами, выраставшими из джинсов, обрезанных чуть ли не в паху. У нее были черные, очень черные глаза. Как будто бы кто-то прострелил ей две дырки в голове. А сразу же за нею вышел поп. Они разговаривали по-украински. У попа была такая мина, как будто бы он размышлял над тем, ну куда бы ее затащить, чтобы трахнуть. И он был явно разочарован, когда девица подошла к пареньку с фотоаппаратом и обняла его. Поляк и украинка. Фотограф наблюдал за взглядами, которыми мы обклеивали коротковолосую девчонку, после чего насадил на себя улыбочку, характерную для парней невообразимо красивых девчонок — вынужденной снисходительности и деланной иронии.

— Вы к Шульцу [24]? — спросил он. — Место, где его убили, узнаете по лампадке. Это я зажег ее, — похвалился он.

— Родина тебе этого не забудет, — Гавран похлопал его по плечу, а ножкам подмигнул. Девица поглядела на моего приятеля с презрением. Теми своими простреленными дырочками.

А лампадка таки была, имелась. Она стояла под ступеньками небольшой пекарни, вывеска которой гласила «Свіжий хліб». И она, то есть лампадка, даже горела. Именно в этом месте труп Шульца лежал целый день, потому что немцы по какой-то причине не позволили его оттуда забирать. Я пытался все это себе представить. Его, лежащего, маленького, чернявого, в тяжелом зимнем пальто — только ничего из этого не вышло. Точно так же, как не мог себе здесь представить всех тех эротических хороводов из «Языческой Книги». Вот это должно было бы выглядеть по-настоящему глупо. Впрочем, в Дрогобыче вообще трудно было представить что-либо, происходящее перед советскими временами. Даже Галичину. Советский Союз привалил Галичину своей неуклюжей тушей, и туша эта до сих пор здесь лежала, хотя тело и издохло, но вот похоронить его пока что не удавалось.

Бруно Шульц

Дрогобыч, место гибели Бруно Шульца

В связи с этим я отправился в аптеку за бальзамом «Вигор», а Гавран в продовольственный магазин — за хлебным квасом. Как всегда, когда я покупал бальзам «Вигор», аптекарша усмехалась себе под нос. А меня это смущало.

— Ну что такого смешного в бальзаме «Вигор»? — спросил я.

— Да ничего, ничего, — ответила та.

— Но я ведь вижу, — настаивал я. Та покачала головой и сказала, чтобы я не брал себе в голову, и что все нормально. Я пожал плечами, взял две бутылки и вернулся на ступеньки. Гавран там уже сидел. Лампадка, зажженная перед фотографией, горела у него между ногами. Мы выпивали и глядели на дрогобычский базар.

— Лампадку зажгли? Как хорошо, — услышали мы вдруг польские слова. Рядом с нами стояли две девушки. У одной на футболке имелась надпись «Бруно Шульц», у другой было — «Франц Кафка». У обеих волосы были выкрашены черной краской, но у одной они были короткими, а у второй — длинные, до лопаток. Обе держали в руках по черной свечке.

Девицы учились на польской филологии. В Варшаве. Та, что с короткими волосами, звалась Марженой. С длинными — Боженой. Приехали, как утверждали сами, «отдать честь великому польско-еврейскому писателю, мастеру польского языка». Именно так они это выражали. Отдать честь и обязательно найти улицу Крокодилов.

Девицы зажгли свои черные свечи (наверняка купленные в каком-то дизайнерском бутике еще в Варшаве), поставили под лестницей и присели рядом с нами. Мы пустили по кругу «Вигор».

— Боже, какая же это бедная, но вместе с тем насколько же увлекательная страна, ведь так? — говорила Божена, а голос у нее вызывал раздражение. Она как-то скрежетала, чего тут уже говорить, и неприятно разделяла высказывания на слоги. — Я бы охотно здесь какое-то время пожила. Здесь я чувствую себя как будто в сказке. Как-то успокоительно, так? Все меня здесь успокаивает. Все эти разрушения, которые мы здесь видим, в них, в самой своей сути, ведь есть нечто шульцевское, так? — Разговаривая, Божена немного размахивала руками. На запястье у нее были вытатуированы знаки инь и янь. Это означало, что после учебы она еще не скоро очутится на рынке труда. И, скорее всего, ничего делать и не станет. — Меня это по-настоящему околдовывает. Именно тут. Все здесь — ммм — разъебано, как у Шульца. Все недоделано. Все такое — манекенное, так? Оно утратило форму. И ме это ужасно нравится.

— «Ме»? — Гавран был уже хорошенько поддатый. — Ты чего говоришь: «ме»?

— О, это старая, красивая форма склонения, — от имени соратницы пояснила столь же накачанная «Вигором» Маржена, — ею пользовались Болеслав Лесьмян [25] и Брунон Шульц, потому что склонять нужно не «Бруно», а «Брунон», не знаю, вам это известно или нет, но вообще-то когда-то так говорилось. Это когда все было лучше и умнее, а в газетах писали шикарным языком, а не то, что Дода [26] и сиськи, а в кафе беседовали об умных и небанальных вещах. Потому что в кафешках сидел Виткаций [27].

— А почему ты в конце каждого предложения прибавляешь «так»? — спросил я у Божены.

Та злобно глянула на меня.

— Так ведь не у каждого же предложения, так? — ответила она вопросом на вопрос. — Вообще-то, не знаю. А что, тебе это мешает?

Вообще-то нам следовало их там оставить, на тех ступеньках, но гормоны взяли верх: Маржена и вправду могла закрутить. Божена уже не так, а вот Маржена, ого-го… Было что-то лукавое в ее губах, в том, как она складывала их, немножко по-птичьи, и было похоже, что Гавран тоже не прочь с ней… Хорошо, посоревнуемся, подумал я. Спорт — это здоровье. Так что мы еще прикупили хлебного кваса, смешали его с «Вигором» и отправились с девчонками искать эту их улицу Крокодилов.

Мы шастали по улицам Дрогобыча, и я делал открытия, что Божена, возможно, и говорит «ме» и «так», но во многом права. Форма здесь существовала исключительно как памятка. Вся цивилизационная накидка, которые принесли Дрогобычу последние несколько десятков лет, это была дешевка. Все на «авось» и на часок. Какое-то, блин, пост-кочевничество. Точно так же, как и в Польше, только в большей концентрации. «Псевдоамериканизм, — скрежещущим голосом читала Божена, ибо — а как иначе — с собой у нее был томик „Коричных лавок“, — пересаженный на старосветскую трухлявую почву города, взметнулся пышной, но пустой и тусклой расхожей вегетацией убогой базарной претенциозности» [28].