Моя гениальная подруга - Ферранте Элена. Страница 17
Она узнала, что мальчишкой ее отец, пожелавший независимости, сбежал из мастерской деда, тоже сапожника, и устроился на обувную фабрику в Казории, где делали всякую обувь, в том числе для военных. Она обнаружила, что Фернандо не только может сшить любые ботинки от начала до конца, но и прекрасно разбирается в машинах: резательных, прошивочных, шлифовальных. Она рассказывала мне о видах кожи и голенищах, кожевниках и кожевницах, каблуках и набойках, подготовке нити и стельках, о том, как клеят, красят и полируют подошву. Она выговаривала эти профессиональные слова так, будто произносила магические заклинания, принесенные ее отцом из заколдованного мира — фабрики Казории, — откуда он, как пресытившийся впечатлениями исследователь, вернулся в тихую семейную мастерскую, к своему верстаку, молоткам, железным болванкам и запахам клея, смешанным с запахами поношенной обуви. Она приобщала меня к этому словарю с таким энтузиазмом, что постепенно я стала смотреть на ее отца и Рино, владевших искусством защищать ноги людей прочными удобными ботинками, как на самых важных в нашем квартале персон. Возвращаясь домой, я не могла избавиться от ощущения, что лишена привилегии проводить целые дни в обувной мастерской, а все из-за того, что мой отец — всего-навсего швейцар.
Меня все чаще одолевала мысль, что в школе я только зря теряю время. На протяжении нескольких месяцев мне казалось, что учеба отнимает у меня все силы. После уроков, неприкаянная и несчастная, я специально проходила мимо мастерской Фернандо, чтобы увидеть Лилу на рабочем месте, за письменным столом в глубине мастерской — худощавую, без намека на грудь, с тонкой шеей и осунувшимся лицом. Я не знаю, что именно она там делала, но она была там, при деле, по ту сторону стеклянной двери, а по бокам от нее виднелись склоненные головы отца и брата. Никаких книг, никаких уроков, никаких домашних заданий. Иногда я останавливалась у витрины и разглядывала банки с обувным кремом, старые сапоги с новыми подметками, новые ботинки на колодках для растяжки. Я рассматривала их, будто была клиенткой и интересовалась товаром; уходила нехотя и только после того, как Лила, заметив меня, помашет мне рукой и снова погрузится в работу. Часто первым меня замечал Рино и начинал строить забавные рожицы, чтобы меня рассмешить. Тогда я в смущении убегала, не дожидаясь взгляда Лилы.
Однажды в воскресенье я с таким воодушевлением заговорила с Кармелой Пелузо об обуви, что удивилась сама себе. Она покупала «Мечту»[6] и зачитывалась фотороманами. Поначалу это казалось мне пустой тратой времени, но вскоре я тоже начала в них заглядывать, а потом мы стали вместе читать их в сквере, обсуждать сюжеты и реплики отдельных персонажей, написанные белыми буквами на черном фоне. Кармела то и дело переключалась с придуманных историй на свою настоящую любовь к Альфонсо. Я, чтобы не отставать от нее, однажды сказала, что сын аптекаря Джино признался мне в любви. Она не поверила. Ей сын аптекаря представлялся недостижимым сказочным принцем: наследник, будущий аптекарь, синьор, который никогда не женится на дочери швейцара; в общем, я чуть не проболталась о том, как он просил меня показать грудь, а я показала и заработала десять лир. На коленях у нас лежала «Мечта», и мой взгляд упал на актрису в великолепных туфлях на каблуке. Я не выдержала и начала расхваливать туфли и того, кто их сделал, такие красивые; будь у нас такие туфли, говорила я, ни Джино, ни Альфонсо перед нами не устояли бы. Но чем горячее я говорила, тем отчетливее — к собственному неудовольствию — понимала, что пытаюсь присвоить себе новое увлечение Лилы. Кармела слушала меня невнимательно, а потом сказала, что ей пора. Обувь и сапожники ее мало интересовали, вернее, не интересовали вовсе. В отличие от меня она хоть и подражала Лиле, но увлекалась только тем, что нравилось ей самой: фотороманами и любовью.
5
Так все и шло. Скоро мне пришлось признать: что бы я ни делала, все казалось скучным; значение приобретало только то, что было связано с Лилой. Всё, что ее не касалось, всё, рядом с чем не звучал ее голос, как-то блекло и словно покрывалось пылью. Средняя школа, латынь, преподаватели, книги, книжный язык определенно проигрывали изготовлению обуви, и это меня угнетало.
Но однажды утром все изменилось. Мы с Лилой и Кармелой готовились тогда к первому причастию и посещали уроки катехизиса. После урока Лила сказала, что у нее дела, и ушла. Я заметила, что она направилась не домой: к моему большому удивлению, она вошла в здание начальной школы.
Я пошла было с Кармелой, но она наводила на меня скуку, и я с ней попрощалась, обогнула здание и пошла назад. По воскресеньям школа была закрыта. Как же Лиле удалось попасть внутрь? Потоптавшись в нерешительности, я вошла в вестибюль. Ни разу после окончания я не была в своей старой школе и взволновалась; на меня пахнуло знакомым запахом, и стало хорошо и уютно, как когда-то. Я шмыгнула в единственную открытую дверь на первом этаже. Это был просторный зал, освещенный неоновыми лампами; вдоль стен тянулись полки, заставленные старыми книгами. Я насчитала с десяток взрослых и еще больше детей. Они снимали с полок книги, листали их и или ставили на место, или забирали с собой, вставали в очередь к столу, за которым сидел старый недруг учительницы Оливьеро, учитель Ферраро, худой, с седыми волосами ежиком. Ферраро бросал взгляд на выбранные книги, делал отметку в журнале, и человек уходил, унося с собой один или несколько томов.
Я осмотрелась: Лилы здесь не было; возможно, она уже ушла. Что же она тут делала? В школу она больше не ходила и интересовалась обувью. Неужели все это время она, не говоря мне ни слова, ходила сюда за книгами? Ей здесь нравилось? Почему она не позвала меня с собой? Почему бросила с Кармелой? Почему она рассказывала мне о том, как чистить подошвы, а не о том, что прочитала?
Я разозлилась и убежала.
Школьная учеба еще больше, чем раньше, донимала меня своей бессмысленностью. Потом я как-то втянулась — пора было готовиться к годовым экзаменам. Я боялась получить плохие отметки и подолгу сидела над учебниками, но не пыталась вникнуть в то, о чем читала. Появились у меня и другие проблемы. Мать сказала, что с такой грудью, как у меня, ходить неприлично, и мы пошли покупать мне лифчик. Она вела себя еще грубее, чем обычно, как будто стыдилась того, что у меня выросла грудь и начались месячные. Она давала мне какие-то советы, но коротко, отрывисто и непонятно, едва ли не с упреком. Если я ее переспрашивала, она поворачивалась ко мне спиной и, хромая, ковыляла прочь.
В лифчике грудь стала выпирать еще заметнее. В последние месяцы перед каникулами меня без конца донимали мальчишки, и скоро я поняла почему. Джино с приятелем растрезвонили, что мне ничего не стоит заголиться перед кем угодно, и ко мне то и дело подваливал то один, то другой и просил повторить представление. Я убегала, скрестив руки на груди, и чувствовала себя виноватой и страшно одинокой. Мальчишки не отставали, они преследовали меня по дороге к дому и во дворе, они смеялись и обзывались. Пару раз я попыталась представить себе, что сделала бы на моем месте Лила, чтобы от них отвязаться, но не выдержала и расплакалась. Я боялась их и почти перестала выходить из дому, разве что в школу, да и то через силу. Сидела и занималась.
Однажды утром, в мае, меня догнал Джино и спросил — не нахально, а, наоборот, волнуясь, не хочу ли я стать его девушкой. Я ответила, что не хочу, — от злости, из желания отомстить и от смущения, хотя тот факт, что в меня влюбился сын аптекаря, наполнил меня гордостью. На следующий день он задал мне тот же вопрос и продолжал задавать до самого июня, когда, немного позже, чем предполагалось, — у родителей возникли какие-то сложности, — мы, нарядившись в белые, как у невест, платья, все же приняли первое причастие.
Как были, в этих платьях, мы задержались на церковном дворе и сразу после причастия завели грешный разговор о любви. Кармела не могла поверить, что я отвергла сына аптекаря, и поделилась этим с Лилой. А вот Лила меня поразила — не развернулась, чтобы уйти, всем своим видом говоря: «Да кого это волнует?», а очень заинтересовалась. И мы заговорили об этом втроем.