У кромки океана - Робинсон Ким Стэнли. Страница 9

Долгий-долгий день. Игра. Четыре – четыре. Руки еще помнят сильные, жесткие удары по мячу. Потом пустая болтовня на Чапмен-авеню. Мысли о собрании заглушают приятные воспоминания этого дня. Ох парень! Влип ты с этим чертовым Советом на целых два года. В Кевине снова вскипела злость на Альфредо, на его уловки. Вспомнилась странная мимика нового городского прокурора. Стоящий Будда. Что-то происходит. Забавно, что Кевин уловил это даже сквозь полудрему, в которой пребывал. Друзья подшучивали над ним за медлительность, но дураком-то он не был, нет! Взгляните только на его дома, и поймете это. Интересно, обратил бы Кевин внимание на этот скользкий пункт повестки дня, если б не сонливость? Трудно сказать. Да и не в этом дело. Какое-то подсознательное сопротивление. Упрямый разум отказался быть одураченным.

Кевин свернул влево, на дорожку, поднимавшуюся к дому. Он жил в большом старом переоборудованном здании, построенном в виде подковы вокруг пруда. Кевин сам занимался реконструкцией и до сих пор считал, что это – лучшее из его созданий: огромный шатер, заполненный светом, дом для целого рода. Жильцы дома, соседи Кевина, и в самом деле были настоящей семьей.

Последний болезненный толчок бедер и короткий спуск к велосипедной стоянке у открытого конца подковы. Наверху, как всегда, светилось окошко Томаса. Наверняка сидит перед экраном компьютера и работает не покладая рук. У большого кухонного окна сновали тени. Это, конечно, Донна и Синди. Болтают, наблюдая, как дети моют тарелки, и одаривают их подзатыльниками.

Дом стоял в роще авокадо у подножия Рэттлснейк-Хилла, одного из последних вздутий земли, называющихся горами Санта-Ана, перед пологим спуском к морю. Темная громада холма наверху, укутанная зарослями кустарникового дуба и шалфея. Дом Кевина под холмом. Холм, центр его жизни.

Кевин вдвинул переднее колесо своего горного велосипеда в «стойло». Повернувшись к дому, он вдруг что-то увидел и остановился. Какое-то движение. Там, в темноте рощи.

Кевин скосил глаза на освещенные окна кухни. Звон кастрюль, голоса. В глубине рощи, среди деревьев, мелькнула тень. Внезапно Кевин почувствовал на себе взгляд. Высокая тень, по форме – человек. Слишком темно, чтобы разглядеть как следует.

Темное нечто шевельнулось, двинулось в сторону и исчезло среди деревьев – совершенно беззвучно.

Кевин перевел дыхание. По спине и затылку бежали мурашки. Что за черт?..

Просто, видать, слишком долгий был день. И ничего там нет, кроме ночи. Кевин тряхнул головой и вошел в дом.

Глава 2

2 марта 2012 года. 8 часов утра. Я решил – дабы, что называется, глубже проникнуться духом моей книги – писать ее на свежем воздухе. К сожалению, сегодня с утра идет снег. Впрочем, балкон верхней квартиры образует над нашим нечто вроде крыши, поэтому я все же пробую осуществить свое намерение. Выкатываю на балкон компьютерную стойку и кресло, подключаю через удлинители, надеваю теплые брюки и куртку, натягиваю теплые сапоги. Итак, прочь от мирских забот. Замечательные минуты, свободный полет фантазии… Бр-р! У меня стынут руки.

Stark bewolkt, Schnee [2]. За весь этот год мы толком и не видели солнца, на погоду жалуются даже местные жители. Внезапно меня посещает видение: долина Оуэнс-Вэлли весной, когда все цветет.

Я пишу утопический роман. Разумеется, он – своего рода компенсация, этакая попытка преуспеть хотя бы тут, раз уж ничего не получилось в главном. Или, по крайней мере, попытка разобраться в собственных убеждениях и желаниях.

Помню, когда я учился в юридическом колледже, мне казалось, что жизнь общества определяется законами, которые, если их как следует изучить, помогут изменить сложившийся порядок. Затем были работа в должности государственного защитника, множество клиентов, сплошная рутина. Я понял, что изменить ничего не удастся, и в обратном меня не убедили даже судебные процессы, которые я вел от имени социалистической партии – точнее, от имени жалкой кучки, что была когда-то партией. Непрерывные атаки со всех сторон; если удавалось сохранить, что имели, мы считали, что нам повезло. Никаких изменений к лучшему, только бы не потерять последнее. Признаться, я вздохнул с облегчением, когда получил возможность уйти (Памела как раз защитила докторскую).

Теперь я изменяю мир в мыслях.

Балкон выходит на крошечный дворик, размеры которого ограничены кирпичными стенами соседних зданий. Посреди дворика растет липа, которая намного выше других деревьев и, естественно, кустов. Ее мокрые черные ветки тянутся к небу, которого не видно из-за густой снежной пелены. Прямо под балконом я вижу два вечнозеленых растения: одно смахивает на падуб, другое похоже на можжевельник; среди ветвей, изредка что-то щебеча, копошатся птицы, маленькие пернатые комочки. В промежутке между стенами двух зданий виднеется кусочек Цюриха: медно-зеленые шпили Гроссмюнстера и Фраумюнстера, отливающая сталью поверхность озера, университет, банки… Средневековый город. Доносится скрежет катящегося под гору трамвая.

Я пишу утопический роман, находясь на территории страны, устройство которой напоминает хорошо отлаженный механизм; и это несмотря на четыре языка, две религии и почти полное отсутствие каких бы то ни было природных ресурсов. Причины конфликтов, раздирающих на части весь остальной мир, устанавливаются здесь с холодной рассудительностью (словно речь идет о пустяках вроде задачек на сопротивление материалов), а сами конфликты благополучно гасятся. Если науке угодно знать, какой вращающий момент способно выдержать общество, пусть спросит у швейцарцев.

Возможно, они со своим благоденствием слегка хватили через край. В страну хлынул поток беженцев; местные жители утверждают, что ныне Auslander [3] составляют половину населения. Вот почему на выборах в некоторых кантонах одержала верх партия национального действия, которая вошла в правящую коалицию. Ее девиз, вернее, боевой клич: «Швейцарию швейцарцам!» Кстати, вчера мы получили Einladung [4] из Fremdenkontrolle der Stadt Zurich. Управление по делам иностранцев города Цюриха. Необходимо продлить наши Auslanderausweise [5]. Подобная процедура повторяется теперь раз в четыре месяца. Интересно, а не вознамерились ли власти дать нам пинка под зад?

Впрочем, пока все спокойно. Падают белые снежинки. Я будто очутился в своего рода карманной утопии, сочиняю на крохотном островке покоя посреди обезумевшего мира. Может быть, так будет проще приспособиться к тому, что меня ожидает; быть может, отныне, стоит лишь вспомнить Швейцарию, я буду всякий раз испытывать схожие чувства.

К несчастью, карманных утопий на свете не бывает.

На следующее утро Надежда вместе с Кевином и Дорис отправились к Оскару Балдарамме. Они сели на велосипеды, выехали на шоссе – гул голосов, скрип тормозов, то и дело кто-то с кем-то сталкивается, – вскоре добрались до улицы, на которой жил Оскар, и покатили по ней вниз, в тени высоких деревьев, чьи стволы в лучах утреннего солнца отливали янтарем.

Возле дома Оскара росли лимоны и авокадо. Некоторые плоды попадали на землю; от них исходил сладковатый запах. Сам дом – типовой, возведенный в пятидесятых годах, представлял собой одно из тех деревянных строений с покрытыми штукатуркой стенами, которыми когда-то изобиловали городские пригороды; на крыше лежала каменная черепица. В глубине двора, под сенью авокадо, располагался навес для велосипедов и сельскохозяйственных инструментов. Его крыша углом соприкасалась с крышей дома.

– Навес для автомобиля, – сказал Кевин, с интересом разглядывая сооружение. – Их почти не осталось.

Оскар вышел навстречу гостям в пестрой гавайской рубашке, узор которой составляли чередующиеся желтые и голубые полосы, и сиреневых шортах. Не обратив ни малейшего внимания на Дорис, которая насмешливо прищурилась, он пригласил всех внутрь. Дорис заметила, что дом чересчур велик для одного человека; Оскар тут же напыжился, отступил в сторону, насупил брови, помахал в воздухе воображаемой сигарой и произнес: «Милости просим подселяться!»