Русская Доктрина - Кобяков Андрей Борисович. Страница 11

Мы уже отметили, что история сверхплемен чрезвычайно разнообразна и что нет никакой вероятности, чтобы модель европейского “национального государства” стала бы доминирующей, стала бы результатом неумолимой логики истории. Она может какое-то время доминировать в Африке или Латинской Америке по банальной причине: в результате распада колониальных империй в бывших колониях местная элита создает свои политические институты по образу и подобию институтов в бывшей метрополии. Но это не более чем исторический казус.

Европейская национальная модель, возникшая в XVII веке, вряд ли будет работать в Азии или в применении к древней истории. Однако на основании того, что построенная ими же модель не эффективна, западные ученые отказывают другим обществам в праве называться “нациями”.

Концепция “национального государства” получила всеобъемлющий политический смысл в связи с формированием системы международного права. Для европейской периферии идея “национального государства” слилась с идеей “политической свободы”, “равенства наций” и в качестве локомотива нового, прогрессивного, “цивилизованного” миропорядка, постреволюционного миропорядка XIX века, двинулась на завоевание неевропейских культур.

По этому поводу К.Н. Леонтьев писал: “Равенство лиц, равенство сословий, равенство (т.е. однообразие) провинций, равенство наций – это все один и тот же процесс; в сущности, все то же всеобщее равенство, всеобщая свобода, всеобщая приятная польза, всеобщее благо, всеобщая анархия либо всеобщая мирная скука”. При этом парадокс новейшего “национализма” заключался в том, что от политической свободы и национального самоопределения повсюду гибло культурное своеобразие. Национализм становился инструментом денационализации, превращения представителей разных местностей и этнических групп в похожее друг на друга серое, буржуазное месиво, состоящее из носителей стандартов одной и той же цивилизации.

Как такое возможно?

Если бы мы захотели поставить себя на место недругов традиционной государственности, национально-государственной традиции, то какие меры мы предложили бы для подрыва этой государственности? Вероятно, нужно столкнуть между собой классы этого общества, третье сословие с первыми, пролетариат с капиталом. В эпоху же “парада национальных революций” у подрывных сил нет лучшего средства для разрушения старых государств, чем отыскать в их составе некие национальные меньшинства или национальные союзы, где можно попытаться перессорить между собой представителей различных этносов (“национальных начал”). При этом “меньшинствам” следует внушать, что их угнетает большинство и что они имеют “право на отделение”, право жить особым домом. Носителей же коренной “национальности”, которые являются “солью” данного государства, нужно убеждать, что они и их национальная идентичность выиграют от своего “очищения” – хотя, по сути, отделение и очищение будут происходить не от меньшинств, а от своего исторического наследства, в конечном счете, от своей традиции. Соединив эту “националистическую” риторику с риторикой “классовой”, можно в каждой точке ненавистного старого порядка найти какую-то возможность для его расшатывания. Расшатывать вообще много легче, чем строить.

Таким образом, идея “нации” в Европе XIX века оказывалась не выражением национальной традиции, а ее противоположностью. Казалось бы, для подлинного националиста должна была быть ценной не “нация” сама по себе, а национальная традиция в ней. Националист должен позаботиться, чтобы нация не изменяла самой себе, чтобы она оставалась собой – той же самой нацией. Однако хитрость новейшего “национализма” в том, что он только говорит о “нации”, тогда как думает и мечтает совсем о другом. “Нация” оказывается идолом, в жертву которому приносится и национальное начало, и национальное наследство. Такой национализм является не более чем инструментом интернационализации и денационализации. Идея такой “нации” – это коварная уловка, смысл которой – подвигнуть новоявленных идолопоклонников на свержение власти. Впрочем, увлекшись идеей “освобождения”, идолопоклонники сами рады обмануться в погоне за новыми правами и цивилизационными стандартами.

Удивительно, что эта нехитрая технология разрушения старой формации “наций” исправно работала не только в XIX, но и в течение XX века, и теперь уже работает в XXI (новейшие “оранжевые” революции).

Глава 3. СИМВОЛЫ СОБИРАНИЯ НАЦИИ

Как служение, так и сыновство – ценны и важны для нации

Крючьями чум после пожара буду выбирать бревна и сваи народов

Для нового сруба новой избы.

Тонкой пилою чахотки

Буду вытачивать новое здание, выпилю новый народ

Грубой пилой сыпняка.

Выдерну гвозди из стен, чтобы рассыпалось Я, великое Я…

В. Хлебников

Однако анализ технологий “подрывного национализма” не должен пугать нас настолько, чтобы мы и вовсе забыли про “национальное начало”, про идею нации – не как революционной уловки, а как живого исторического организма. А.Н. Кольев в своей книге “Нация и государство” пишет по этому поводу: “Существуют два подхода, которые по-разному оценивают взаимоотношения нации и государства. (…) Для западных ученых нация исторична и в значительной мере сконструирована властью, для восточных – искусственность может относиться к государству, которое именно в силу несовпадения с нацией может оказаться химерным, антинациональным. Разумеется, применение западных подходов и попытка забыть предысторию государствообразования вредно отзываются на здоровье восточноевропейских наций. Им начинают приписывать модель государства западного образца, а значит, модель разделения и ассимиляции. Живущие чересполосно народы оказываются в условиях, когда они будто бы обязаны раздробиться как можно мельче, чтобы образовать национальные государства западного типа. Между тем остановить этот процесс может только национальное ядро, собравшее вокруг себя другие народы и образовавшее национальную иерархию в рамках империи”³.

По сравнению с европейским модерном еще дальше в разложении идеи “органической нации” продвинулись постмодернисты, которые вообще считают нацию “культурной фикцией”, “идеологическим миражом”. Корни такого понимания – в целенаправленном сужении перспективы: если мы предлагали рассматривать человека как единство наследственности, воспитания и ситуации, то модернисты вольно или невольно игнорируют наследственность, а постмодернисты сужают восприятие социальных феноменов до “ситуации”, “социализации”, отбрасывая не только “генетический” элемент личности, но и его “воспитание”. Постмодернисты, таким образом, воспроизводят схему “атомизированного” общества, общества отчужденных друг от друга рассыпавшихся индивидов, которые появляются как будто ниоткуда уже совершеннолетними и завершенными в себе “персонами”.

Для марксистов в пору их революционной пропаганды, как и для постмодернистов теперь, обращение человека к старым ценностям нации и традиционного государства представляет собой “дурной вкус”. Носителем “хорошего вкуса”, модным автором считается тот, кто говорит о крахе идеи нации и о падении национального государства как “фундаментальной части капиталистической парадигмы”. Современное, информационное общество, утверждают некоторые из постмодернистов, строится на субкультурах и племенной солидарности, разговоры же о нации следует, дескать, отмести как негодное старье. Едва ли не последней формой буржуазной общности они называют “телевизионные нации”, то есть такие общности, которых объединяет лишь национальная телепрограмма, задающая параметры информационного поля того или иного государства.

Как марксистский, так и постмодернистский подходы к идее “нации” глубоко ошибочны, поскольку культура и цивилизация являются продуктами жизни нации, а не обусловливающими ее причинами. Культура, даже постмодернистская, даже высокотехнологичная (“информационное”, “постиндустриальное” общество) не годится на роль условия нациеобразования. Нация лежит в подкладке любой культуры и служит осью, на которую накручиваются любые технологии. Выражаясь по-марксистски, нация представляет собой исторически сложившийся базис всякой культуры.