Дорога к рабству - фон Хайек Фридрих Август. Страница 18

Нет никаких сомнений, что планирование неизбежно влечет сознательную дискриминацию, ибо, с одной стороны, оно поддерживает чьи–то устремления, а чьи–то подавляет, и с другой, — позволяет кому–то делать то, что запрещено другим. Оно определяет законодательство, что могут иметь n делать те или иные индивиды и каким должно быть благосостояние конкретных людей. Практически это означает возврат к системе, где главную роль в жизни общества играет социальный статус, т. е. происходит поворот истории вспять, ибо, как гласит знаменитое изречение Генри Мей–па, "развитие передовых обществ до сих пор всегда шло по пути от господства статуса к господству договора". Правозаконность, в еще большей степени, чем договор, может считаться противоположностью статусной системы. Потому что государство, в котором высшим авторитетом является формальное право и отсутствуют закрепленные законом привилегии для отдельных лиц, назначенных властями, гарантирует всеобщее равенство перед законом, являющее собой полную противоположность деспотическому правлению.

Из всего сказанного вытекает неизбежный, хотя на первый взгляд и парадоксальный вывод: формальное равенство перед законом несовместимо с любыми действиями правительства, нацеленными на обеспечение материального равенства различных людей, и всякий политический курс, основанный на идее справедливого распределения, однозначно ведет к разрушению правозаконности. Ведь чтобы политика давала одинаковые результаты применительно к разным людям, с ними надо обходиться по–разному. Когда перед всеми гражданами открываются одинаковые объективные возможности, это не означает, что их субъективные шансы равны. Никто не будет отрицать, что правозаконность ведет к экономическому неравенству, однако она не содержит никаких замыслов или умыслов, обрекающих конкретных людей на то или иное положение. Характерно, что социалисты (и нацисты) всегда протестовали против "только" формального правосудия и возражали против законов, не содержащих указаний на то, каким должно быть благосостояние конкретных людей [29]. И они всегда призывали к "социализации закона", нападая на принцип независимости судей, и вместе с тем поддерживали такие направления в юриспруденции, которые, подобно "школе свободного права", подрывали основы правозаконности.

Можно утверждать, что с позиций правозаконности практика применения правила без всяких исключений является в определенном смысле более важной, чем содержание самого правила. Вновь обратимся к уже знакомому примеру: мы можем ездить и по левой, и по правой стороне дороги, это не имеет значения, существенно лишь то, что мы все делаем это одинаково. Данное правило позволяет нам предсказывать поведение других людей. А это возможно, если все выполняют его неукоснительно, даже в тех случаях, когда оно может показаться несправедливым.

Смешение принципов формального правосудия и равенства перед законом с принципами справедливости и принятия решений "по существу дела" часто приводит к неверной трактовке понятия "привилегии". Примером может служить приложение термина "привилегии" к собственности как таковой. Собственность была привилегией в прошлом, когда, па–пример, земельная собственность могла принадлежать только дворянам. И она является привилегией в наше время, когда право производить пли продавать определенные товары дается властями только определенным людям. Но называть привилегией всякую вообще частную собственность, которую по закону может получить каждый, и только потому, что кто–то преуспел в этом, а кто–то нет, значит начисто лишать понятие "привилегии" смысла.

Отличительная особенность формальных законов — непредсказуемость конкретных результатов их действия — помогает прояснить еще одно заблуждение, которое состоит в том, что либеральное государство — это бездействующее государство. Вопрос, должно ли государство "действовать" или "вмешиваться", представляется бессмысленным, а термин "laissez–faire", как мне кажется, вводит в заблуждение, создавая неверное представление о принципах либеральной политики. Разумеется, всякое государство должно действовать, и всякое его действие является вмешательством во что–то. Действительная проблема состоит, однако, в том, может ли индивид предвидеть действия государства и уверенно строить свои планы, опираясь на это предвидение. Если это так, то государство не может контролировать конкретные пути использования созданного им аппарата, зато индивид точно знает, в каких пределах он защищен от посторонних вмешательств и в каких случаях государство может повлиять на осуществление его планов. Когда государство контролирует соблюдение стандартов мер и весов (или предотвращает мошенничество каким–то другим путем), оно несомненно действует. Когда же оно допускает насилие, например, со стороны забастовочных пикетов, оно бездействует. В первом случае оно соблюдает либеральные принципы, во втором — нет. Это относится к большинству постоянных установлений, имеющих общий характер, таких, как строительные нормы или правила техники безопасности: сами по себе они могут быть мудрыми или сомнительными, но поскольку они являются постоянными и не ставят никого конкретно в привилегированное или в ущемленное положение, они не противоречат либеральным принципам. Конечно, и такие законы могут иметь, кроме долговременных непредсказуемых последствий, также и непосредственные, и вполне поддающиеся предвидению результаты, касающиеся конкретных людей. Но эти непосредственные результаты не являются (по крайней мере не должны быть) для них главными ориентирами. Впрочем, когда предсказуемые последствия становятся важнее долговременных эффектов, мы приближаемся к той черте, у которой это различие, ясное в теории, на практике начинает стираться.

Концепция правозаконности сознательно разрабатывалась лишь в либеральную эпоху и стала одним из ее величайших достижений, послуживших не только щитом свободы, но и отлаженным юридическим механизмом ее реализации. Как сказал Иммануил Кант (а перед этим почти теми же словами Вольтер), "человек свободен, если он должен подчиняться не другому человеку, но закону". Проблески этой идеи встречаются но крайней мере еще со времен Древнего Рима, но за последние несколько столетий она еще ни разу не подвергалась такой опасности, как сейчас. Мнение, что власть законодателя безгранична, явившееся n какой–то степени результатом народовластия и демократического правления, укрепилось в силу убеждения, что правозаконности ничто не угрожает до тех пор, пока все действия государства санкционированы законом. Но такое понимание правозаконности совершенно неверно. Дело не в том, являются ли действия правительства законными в юридическом смысле. Отит могут быть таковыми и все же противоречить принципам правозаконности. Тот факт, что кто–то действует на легальном основании, еще ничего не говорит нам о том, наделяет ли его закон правом действовать произвольно или он предписывает строго определенный образ действий. Пусть Гитлер получил неограниченную власть строго конституционным путем, n, следовательно, все его действия являются легальными. Но решится ли кто–нибудь на этом основании утверждать, что в Германии до сих пор существует правозаконность?

Поэтому, когда мы говорим, что в планируемом обществе. пет места правозаконности, это не означает, что там отсутствуют законы или что действия правительства нелегальны. Речь идет только о том, что действия аппарата насилия, находящегося в руках у государства, никак не ограничены заранее установленными правилами. Закон может (а в условиях централизованного управления экономикой должен) санкционировать произвол. Если законодательно установлено, что такой–то орган может действовать по своему усмотрению, то какими бы ни были действия этого органа, они являются законными. Но не право законными. Наделяя правительство неограниченной властью, можно узаконить любой режим. Поэтому демократия способна привести к установлению самой жестокой диктатуры [30].