День Благодарения - Дибдин Майкл. Страница 17

Но я тогда был молод, и Лия казалась мне вызовом, который минимум трое ребят в нашей компании готовы были принять, если я не справлюсь, а потому я мужественно держался на плаву. В конце концов она притворилась, что принимает мою точку зрения, все-таки решив, что, может быть, ей стоит обзавестись ребенком. Я немедленно с ней порвал. Трагедия любых близких отношений в том, что они меняют ваш взгляд на вещи, включая и самые эти отношения, а в результате вполне может показаться, что они вообще ничего не стоят. Я мог прощать Лие ее нескончаемые диатрибы и словесные поединки, да что угодно, только не ее превращение в бледное подобие той, с кем у меня с самого начала вообще не возникло бы желания знакомиться.

Позже я научился держаться подальше от женщин, ненавидящих своих матерей, и вспоминал свою связь с Лией как досадную и унизительную потерю времени. Теперь же, глядя на эти и остальные фотографии, я ощущал только вкрадчивую власть прошлого. Мы с Салли познакомились в университете, где она была на курс старше меня. По окончании она еще почти год провела поблизости в надежде, как в преддверии нашего разрыва я выяснил в процессе ожесточенных скандалов, что я женюсь на ней, угомонюсь и мы создадим семью.

Детей у нас никогда не было, однако тогда я не понимал, что мы вместе творили прошлое. Оно ни в каком смысле не было замечательным или интересным прошлым, но оно существовало, и едва мы порвали, как оно начало подтачивать настоящее. Второй раз никогда не бывает таким же, как первый, даже если он абсолютно ему идентичен. Вспомните конец музыкальной фразы.

Прошлое не может взять верх над настоящим на собственных условиях. Это знает всякий, кто когда-либо навещал дом своего детства или школьного товарища. Но в этом видимом поражении заключена его победа, потому отсутствие обладает гораздо большей скрытой властью, чем присутствие. Этим местам, этим людям теперь нечего сказать нам, но тогда-то они имели значение. Мы что-то утратили, и именно неясность того, в чем именно заключалось это что-то, и делает грубую мелочную непосредственность настоящего подобием обеда из пакетиков, как противоположность настоящему обеду.

Ничего нового тут для меня не было. Я понял это в течение года после того, как Салли порвала со мной и сошлась со своим будущим мужем и отцом ее детей. Я терзал себя воспоминаниями о нашем счастливом времени вместе, хотя, правду сказать, оно и не было таким уж особенно счастливым. Но мне тогда было двадцать, и как только удалось это устроить, я отправился в Лондон, где создал для себя альтернативную жизнь. И спасла меня Лия, понял я теперь, глядя на ее фотографию с новой нежностью. Она приняла меня, и, при всех проблемах, неотъемлемо с нею связанных, она покончила с властью Салли тяготеть надо мной. То было прежде, это было теперь.

Но тогда я не понял очевидного факта: каждое «теперь» в свою очередь становится «прежде». Лия тоже канула в прошлое время, что дало ей власть манипулировать мной даже более исчерпывающе, чем когда мы были вместе. Чтобы избавиться от нее, я влюбился в Джуди из Фулема, хмурую и обворожительную «птичку» столь недавнего периода, что ее волосы, и одежда, и жесты не могли не производить впечатления своеобразного ретро. Впрочем, это относилось и ко мне с моими вышитыми рубашками, брюками клеш и волосами на лице повсюду, где они могли вырасти самостоятельно без пересадки кожи. Тогда полный решимости не улыбаться и поразить камеру, теперь я выглядел зеленым и неуверенным юнцом.

В самом начале мы с Люси заговорили о детях, но решили, что мы уже слишком для этого стары. Мы равно не хотели породить еще одного избалованного сироту, чьи родители, едва он достигнет половой зрелости, будут казаться его ровесникам высохшими реликтовыми остатками другой эры. «Пожилые родители, — как-то сказала она, — похожи на новообращенных. Слишком много, слишком поздно». Но я много думал о ребенке, которого мы не собирались завести, и теперь, глядя на изображение меня молодого, я словно бы узнавал его. Я испытывал к нему отеческое чувство, смесь покровительства и жалости. Я бы мог быть им, думал я, пойди все иначе.

Я собрал фотографии в неровную пачку, сунул их в пакет «На случай тошноты» из кармана в спинке впередистоящего кресла и задвинул поглубже. Я знал, что забуду вынуть пакет, когда мы приземлимся. Год назад я жаждал их — настолько, что даже рискнул обратиться к Анне. Теперь они преисполнили меня отвращением. Они служили неопровержимыми свидетельствами того, что я всегда продавал свою душу прошлому. Разница заключалась в том, что тогда я мог надеяться обрести другую женщину, которая спасет меня, искупит. После Люси я уже не мог в это верить. Единственной, кто теперь могла бы спасти и искупить меня, была Люси, а Люси была мертва.

На неопределенное время я уснул тревожным сном, иногда просыпаясь на болезненное мгновение, чтобы изменить положение затекшей ноги или руки. Эти мгновения все учащались, и наконец я полностью проснулся и посмотрел в иллюминатор. Там не было видно ничего, кроме обычных скоплений звезд над головой и бугристого слоя облаков внизу — если бы по нему кое-где разбросать жилые трейлеры, он выглядел бы точь-в-точь как пустыня, через которую я проехал, чтобы встретиться с покойным Даррилом Бобом.

И тут возникла рука.

Она была рядом с моим правым локтем и что-то сжимала между двумя пальцами. Женская рука, подумал я инстинктивно, и женщины не первой молодости. Я посмотрел на мадам Дюпон, но она была по-прежнему поглощена кинофильмом. К тому же эта рука, только теперь сообразил я, двигалась со стороны кресла позади меня, и держала она фотографию. Мне потребовалась еще секунда, чтобы понять, что это один из снимков, которые я уронил раньше.

— Благодарю вас, — сказал я.

Ответа не последовало. Я обернулся, пытаясь разглядеть, кто это был, но в просвете между спинками никто не виднелся. Я посмотрел на фотографию. Я в двадцать с небольшим с нарочитой небрежностью прислоняюсь к столбу, залепленному извещениями о рок-концертах и антивоенных демонстрациях. На этот раз я позволил себе легкую улыбку. Позади — кирпичная стена, и никого другого рядом. Я в расцвете моего периода безбородости при максимальных бакенбардах, и ни единого указания на то, где или когда меня сняли, и уж тем более — кто и почему.

Я перевернул ее. На обратной стороне четким косым почерком был записан телефонный номер и адрес. И тут я наконец вспомнил. Время — 1971 год, когда я, аспирант, постигал журналистику в университете Джонса Хопкинса в Балтиморе. Мой лучший друг, Пит, приехал туда с западного побережья специализироваться по истории, и как-то ему нанесла визит его подружка из Сан-Франциско.

Алексис Левингер была еврейкой, но любила выдавать себя за латиноамериканку под nom de guerre [7] Альма Латина. Она была бойкой, миниатюрной, и вскоре стало ясно, что мы очень друг другу нравимся. Мы слишком любили Пита, чтобы это могло к чему-нибудь привести тогда, но, как я вспомнил теперь, перед отъездом Алексис сказали мне шутливо и вкрадчиво, что мне обязательно надо побывать в Калифорнии. Сан-Франциско — замечательный город, сказала она, и она будет рада показать его мне. Примерно через неделю я получил от нее фотографию, которую держал сейчас в руке, с ее телефоном и адресом. И ничего больше, что делало смысл только еще более ясным.

Однако теперь меня поразил адрес: «567, Клеймор-стрит, вблизи Бесплатной Клиники». Даррил Боб сказал мне, что в то время Люси жила на Хейт, всего в квартале от Бесплатной Клиники. Я повзвешивал, не принять ли мне приглашение Алексис, но так и не собрался. Вопрос упирался в деньги плюс дружбу с Питом, то да се, и из этого ничего не вышло. Но, внезапно осознал я теперь, если бы я принял ее приглашение, то мог бы познакомиться с Люси еще тогда. Во всяком случае, я бы почти обязательно увидел ее на улице или на вечеринке.

Мы могли бы встретиться, подумал я. Могли бы стать близки. Могли бы иметь детей.