Красная площадь - Фрид Валерий Семенович. Страница 5

Комиссар смотрел на ее милое курносое личико, и ему уже казалось, что все было именно так: он грубил, горячился, и Наташа вполне могла бы обидеться, но, по счастью, обошлось.

— Знаете что, — щебетала между тем Наташа. — Приходите к нам чай пить. Я коржики привезла — такие вкусные!..

Чем было заняться солдатам в ожидании австрийских ботинок? Прямо сказать, нечем. Курили, чесали языками.

Белорус в драной шинели — фамилия ему была Карпушонок — подсел на лавочку к эстонцу Уно.

— Имел бы я бумажку, закурил бы — да жаль табачку нема, — сказал Карпушонок вроде бы для смеха, но с тайной надеждой. Уно продолжал хлюпать своей трубочкой, будто и не слышал. Тогда белорус попросил:

— Братка, дай табачку кроху.

— Надо меньше петь и свой иметь, — ответил эстонец.

— Тады дай из трубочки потягнуть.

— Трубка, лошадь и жену не дам никому.

Карпушонок обиделся:

— У, черт нерусский!

— Ты сам черт нерусский!

— Жила чухонская!

— Белорусский бульба… На, закури.

И Уно полез в кисет за табаком.

Кутасовы сняли комнатку у кого-то из станционных. От хозяев на стене остались картинки из «Нивы» и балалайка. Рядом новые жильцы повесили шашку и планшет подпоручика, крылатую Наташину шляпку.

Амелин сидел у Кутасовых в гостях и пил с подпоручиком чай. На тарелке посреди стола чернел последний осиротелый коржик.

— Я с детства тянулся книжки читать… Даже вот и в типографию поступил работать, именно чтобы прочесть все книжки, которые только напечатаны, — рассказывал Амелин.

Наташа слушала, а сама занималась делом: выгружала из белой корзинки какие-то свои флакончики, коробочки.

— Я тогда воображал, что от хороших книг человек возвышается, становится не такой, как все… Не может уже допустить низость, грубость, буянство…

— Ха-ха, — хмыкнул Кутасов.

— А я, по правде сказать, и сейчас так думаю, — глядя в свою кружку, признался Амелин. — Хотя понимаю, что, может быть, и ерунда.

Наташа внимательно поглядела на него.

— Слушайте, — сказала она вдруг. — А вам трудно будет у нас… Ой, как трудно.

— Где «у вас»? — не понял комиссар.

— Ну, в армии…

— Армия — дело грубое. — Согласился с женой подпоручик. — Жесткое… Даже жестокое…

— В каком смысле? — настороженно спросил Амелин.

— Она приказывает людям умирать и не спрашивает их согласия.

Комиссар решительно покачал головой:

— Буржуазная армия — да. А Красная Армия — добровольная. Каждый знает, на что он идет.

— Милочка моя, — неприятно улыбнулся Кутасов. — Это вам хочется, чтобы так было. Потому что вы добрый человек. Вы и мухи не обидите.

Подпоручик повернулся к окошку, ширкнул согнутой ладонью по стеклу и протянул Амелину сжатую в кулак руку.

— Нате вам муху. Обидьте.

— Глупость какая-то, — сморщился комиссар. — Пустите вы ее!

— Я пошутил. Сами подумайте — ну какие зимой мухи? — И Кутасов разжал пустой кулак. — Так вот, вы говорите — добровольная. Это значит, хочу — воюю, хочу — нет?.. Дудки! Как только начнутся серьезные дела, вы тут же введете воинскую повинность. Никуда не денетесь!

И подпоручик стал сердито пить свой остывший чай.

Наташе этот разговор был не особенно интересен. Она накинула на плечи оренбургский платок, забралась с ногами на койку и тихонько мурлыкала:

Амелину казалось, что Наташа поет очень хорошо. Он бы слушал и слушал.

— Наташка, что это ты поешь? — заинтересовался Кутасов.

— Так. Песенку.

— Она для строя годится. Напиши мне слова. Ладно? — И подпоручик повернулся к гостю. — А то они поют черт знает что. «Царь Ерманский», «Тетушка Аглая»… Новых-то песен нет.

— Видите, вы сами хотите новое, — уколол Амелин.

Кутасов пожал плечами:

— Конечно, новое. Новая армия — новые люди. Новый дух… Но основа-то, законы-то войны остаются старые!

— Законы войны тоже будут новые. Эта ведь война революционная.

— Вы человек штатский. Что такое законы войны, понятия не имеете. Но зато знаете, как их изменить… Поразительно!

— Мальчики, не ссорьтесь, — сказала Наташа жалобно.

Но Кутасов закусил удила:

— Если б вам велели построить новый курятник — ведь не смогли бы? Небось и рубанка в руках не держали… А строить новую армию беретесь!..

Если Амелин и обиделся, то не показал этого. Прихлебывая чаек, он задумчиво глядел на подпоручика.

Со скрипом отворилась дверь и вошел тщедушный солдатик Шамарин. Уже в комнате он кашлянул для вежливости и спросил:

— Можно взойти?.. Товарищ комиссар, требуется подписать бумагу. Чтобы, значит, все было законным способом…

И он протянул Амелину заполненный крупными буквами тетрадный листок. Комиссар начал читать, и у него глаза на лоб полезли.

— Вы только послушайте, — повернулся он к подпоручику. — «Приговор полкового солдатского суда. За съедение взводного пайка консервов, который был выписан на весь взвод, солдата Мясоедова как мародера и грабителя своих товарищей казнить через расстрел…»

Возле водокачки мотались невысоко над землей желтые пятна света. Трое солдат с фонарями «летучая мышь» и еще двое с винтовками сторожили мародера Мясоедова. Мясоедов ждал, что с ним будет, покорно, как лошадь на живодерке. Кругом стояли молчаливые зрители. Быстрым шагом подошли Амелин и Кутасов.

— На что нам бумагу ждать?.. Стрелять его, злодея! — услышал комиссар. Это, конечно, агитировал Карпушонок. А рядом с фонарем в руке стоял Уно Парте.

— Товарищ Уно! — ужаснулся комиссар. — И ты тоже?

— Полковой комитет присудил. Ему мало стрелять, вор проклятый, — непреклонно сказал эстонец. — Ему надо руку перед смертью рубить! Как Финляндия!

— Шестеро банок говядины было — и он их беспощадно съел! — объяснил кто-то.

Среди прочих Амелин увидел матроса Володю. Тот глядел на происходящее с презрительной улыбкой. Ленточки его бескозырки змейками винтились на ветру.

— И ты тут, вольный альбатрос? — неприязненно спросил Амелин.

— Я был против, — ответил Володя. — Это в них играет озверелая мелкая буржуазность. Такие же рабы консервов, как и он.

Матрос вдруг поднял лицо к небу и показал пальцем на высокую красную звезду:

— Если сейчас на Марсе какой-нибудь головастик лупится в телескоп и видит весь этот гротеск — какого же постыдного мнения будет он о человечестве!

И анархист плюнул себе под ноги.

— Теперь слушайте меня, — отчетливо сказал комиссар, повернувшись к толпе. — Вот ваша филькина грамота…

Он порвал «приговор» на четыре части. Мясоедов обрадованно икнул.

— За этот самосуд, — продолжал Амелин, — я вас могу и обязан отдать под трибунал. Но я сделаю по-другому… Я как полковой комиссар распускаю ваш комитет — за дурость, за свирепость, за круглую неспособность руководить массой. И назначаю вам командира полка!

Раздался недовольный шум. Володя горько усмехнулся:

— Понятно, товарищ большевик. Еще один шаг вдаль от свободы. Кого же ты назначаешь? Себя?

Наташа стояла перед зеркалом, одну за одной вынимала из прически шпильки, и освободившиеся волосы мягко ложились ей на плечи. А шпильки она брала в зубы — больше некуда было деть. Вошел Кутасов.

— Слыхала шум?

Наташа утвердительно кивнула зеркалу.

— Это по поводу моей персоны. Товарищ комиссар поздравил меня полковником. Теперь я командир полка… И знаешь, я рад, просто рад.

Комполка Кутасов сел за стол и тоже стал готовиться ко сну — разбирать и чистить наган. Это у него было такой же привычкой, как чистить вечером зубы.