Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру - Цветков Алексей Вячеславович. Страница 15

Как мы с тобой попали на «Острую дыню»? По приглашению.

Я вел тогда рубрику «Некоторый смысл» в одной стремящейся к запрету газете. Обращал внимание читателей на возможную, но так и не использованную революционную сторону любых предметов — зефирных пирожных, легковых автомобилей, зажигалок, рекламных щитов. Старался быть достойным тех, кто мне нравится. Многие из них пели о возможности коммунизма. Я пою о невозможности коммунизма. Я предан той же идее, но с другой, что ли, стороны. Моих авторитетов интересовало, как, почему и где ожидается мировая революция. Меня интересует только, почему, где и как она не происходит. Отсутствие необходимых событий вдохновляет меня и делает верным им. В любом покрое одежды, голосе мотора, взаимоисключающем сочетании реклам, в каждом жесте, звуке, пятне, запахе найти знак необходимого невозможного.

Этого внятно не объяснишь. Не объяснишь, как однажды, выйдя из театра, следуя по сверкающей Тверской, я вдруг поймал радио «Бемба», партизанский барабан, посланный из Сьерра-Маэстры задолго до моего рождения. Так я узнал разницу между спасителем и создателем, почувствовал гвозди в своем мясе и пули, с хищным любопытством входящие в чужой череп существа одного со мной вида. И от этого захотелось упасть в снежную столичную грязь, но я никуда не упал. Я пошел дальше уверенными, счастливыми шагами к безумной и давно отмененной цели, навсегда теперь убежденный в нескольких, возмутительно примитивных, идеях. Пошел рядом со своей спутницей, улыбаясь ей, потому что ни она и никто другой никогда не почувствуют этой моей личной связи со всеобщим. Ты не была свидетельницей этого, хоть ты и была рядом.

— Научись разговаривать притчами, чтобы сказать хоть что-то, раз уж нельзя объяснить эту связь, — подсказываешь ты в своей машине, такой темной снаружи и такой бежевой, светлой, кожаной внутри.

В мутных кадрах хроники хунвейбины заставляют уличных рикш садиться в свои каталки, а клиентов, пришедших на остановку, принуждают возить по городу самих рикш. Но вчерашние рикши не знают, какой назвать адрес, и перепуганные пассажиры под веселую речевку возят рикш по кругу. В центре круга большой черно-белый костер. Так, под молодецкое улюлюканье подростков с красными повязками, свободная езда по конкретному адресу превратилась в принудительную прогулку. 7

— Ты не пробовал писать сказки для детей и подростков, ну, например, про мышей? — предлагаешь ты, желая найти мне место, хотя у каждого из нас уже есть место в этом воющем вагоне метро, — или комиксы сочинять, знаешь, если бы там были мыши вместо людей, это имело бы больший успех.

Ты не привыкла к метро, для тебя оно — этнография. По вагону влачится нищий, и сразу кажется, что мы никуда не едем, а сидим все вместе в тюрьме.

Иван Мышь вошел к Семену Живцу. Опустим все вторичные подробности, чтобы сразу говорить главное: у Ивана не было ничего для заработка, кроме своего тела. Семен покупал тело. Точнее, его часть. Станок у Семена в гараже был один, но универсальный, железно хватал ногу выше или ниже колена, мгновенно рубил руку там, где начерчено маркером, или лопал сверлом глаз на безопасную для мозга глубину. Это была экономика. Живец оставлял себе изъятую часть верхней или нижней конечности, а клиента, Ивана в нашем случае, выволакивал из гаража и немедленно звонил своему врачу. Через две недели, выписавшись из клиники, неполный Иван будет готов ходить в метро и честно показывать пассажирам красный тупик руки. Собранные средства делились: треть Мыши, остальное — Живцу.

Так, сжав зубами полотенце, и согласно кивнув Семену, задавшему вопрос в последний раз, Иван узнал наконец, что такое экономика.

У Семена таких неполных, ползущих в вагонах, много, но меньше, чем запланировано. Живец их работодатель и защитник. Он сам платит ментам. Когда мент подошел к безрукому, первое спросил: «А Живец тебя знает?» Иван сказал: «Да, Живец знает».

И мент отошел, пообещав проверить. Так Мышь узнал, что такое государство.

Врач приехал к гаражу быстро. Наложил жгут, навертел бинт, сделал укол, достал кривую иглу. Ивану, тонущему в боли, казалось, что отнятую руку прижигают снегом. «Ну вот, — сказал врач уже в палате, — теперь ты готов, наконец, нормально обеспечить себя, заживет до свадьбы, зато голодным не останешься, завтра поп к тебе придет». Так Иван узнал, что такое милосердие. «Мышь» — записали в карту его фамилию.

Поп пришел, как и было обещано, и сказал свое утешающее слово: «Бог, — вспоминал поп, — терпел и велел нам поступать так же. Мученик ты, а мученику будет дан в рай специальный пропуск. Отдал ты руку, а получил взамен бессмертие души. Послано тебе испытание и ты его претерпи с миром. Спасителя прибили к кресту, а у тебя всего лишь рука. Благодари создателя. Как юродивый пустишься ты по вагонам жизни, а в юродивых наша правда. Без нее не стоит отечество».

Так Иван узнал, что такое вера в Христа.

Если Мышь недоплачивал, то есть глотал внутрь себя рублей несколько, чтобы испражнить после, Живец чувствовал этот металл в животе обманщика, будто у Живца в голове монетный магнит. «Утаивший рубль от хозяина нарушает закон и должен быть наказан», — говорил мент, целясь резиной в голову. «Утаивший рубль от хозяина лжет и крадет, а значит, будет низвергнут в преисподнюю», — вторил поп. «Утаивший рубль не утолит монетой голода, а только испортит желудок свой, и не получит нашей коечки, — предупреждал врач, — а коечка ему занадобится после исполнения наказания».

И тогда, послушав их, Иван совал оставшуюся руку в рот и выворачивал харчи на дорогу. В теплом желудочном соке поблескивали монетки с гербами. Не желая мараться, Семен разрешал менту, попу и врачу разделить эту прибыль. «Давший на церковь душу свою спасает», — говорит поп, выхватывая медяки из цветной лужи. «Государство — это мы», — напоминает мент, наступая сапогом на свою долю. «Помните о других, и сами не будете забыты», — обещает врач, забирая себе что осталось.

— Куда? — однажды спросил, набравшись храбрости, Мышь у Живца, — Куда девается то, что отнято?

Семен сразу понял Ивана и рассудил, что тот имеет право знать. За дверью была галерея. Там превращались в мумии разной длины, оттенков и возрастов человеческие части. Семен сушил их, смазав, чем врач прописал, читал над ними молитвы и не нарушал никаких законов. Под стеклом они медленно тлели, умалялись временем, мощи тех, кто ходит в вагонах. Это был музей. О нем спорили в прессе. Так Иван узнал, что такое искусство.

Если бы кто-нибудь, многоглазый и вездесущий, смог увидеть сразу все экспонаты этого большого музея — все отнятые голени, ладони, ступни, выломанные колена, все намозоленное, татуированное, рябое — тогда этот некто узнал бы, что они могут соединиться друг с другом, как очень сложный конструктор. Все изъятые части тела как новые конечности великого существа, сторукого тысяченога, спящего в музее по частям.

— Хватит... — говоришь ты на эскалаторе, брезгливо держась за черную резину, — это никому не понравится, да и тебе самому не нравится, ты просто кривляешься, чтобы меня позлить, а я не хочу злиться на тебя.

Твое сердце сердито бьется в розовой сумочке, сжатой в левой руке. Я думаю, глядя на розовую блестящую чешую, что если проткнуть сейчас твою сумочку длинной иглой, ты немедленно умрешь и тебе незачем будет ехать вверх, из мраморной могилы на улицу. 8

— Нас здесь так много! — закричал он вниз, держась рукой за каменную ногу памятника; вторая рука сжимала свистящий мегафон. — Так много, что можно быть уверенным, некоторые пришли сюда по заданию и передают своим хозяевам все, что сейчас тут происходит. Я обращаюсь именно к ним. Идите к своим хозяевам и скажите им, что их власть кончилась. Все равно вам больше никто ничего не заплатит. А теперь я хочу сказать главное всем остальным. Мы должны ударить немедленно, иначе мы сами не простим себя, наши дети нам не простят. Начинаем движение. Перестаем стоять. Мы знаем, куда идти.

И все пошли, все громче напевая и быстрее разгоняясь. Слыша подошвами, как миллионы забытых ежедневных человеческих драм впитались в землю и стали там горами каменного угля, морями скользкой нефти. Осталось найти рецепт и способ поджечь это, обжечь себя и других, превратить материю страдания в энергию смысла, ослепить внутреннюю контрреволюцию и превратить контрреволюцию внешнюю в дым — последний памятник «снятому» прошлому.