Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру - Цветков Алексей Вячеславович. Страница 38

«Норманн, — сказала я, — но тебе вот сейчас, вечером, когда никого тут нет, и так никто бы не запретил лазить на дерево и сидеть в ветвях, плевать вниз. А любоваться и срывать листы ты можешь вообще в любое время».

Он как-то на меня посмотрел с жалостью. Такой взгляд, как будто я снова рассказываю, как в детстве, при Горбачеве, нам выдавали карточки покупателя и без них нельзя было ничего приобрести. Мы сидели на лавке напротив его дерева, обнимались, смотрели. Такая кора, как застывшая лава. Норманн говорил, ему столько же лет, этому буку, сколько городу. Мне тоже нравилось смотреть, но ему больше. Потом дома он мне показывал фотографии, где он сидит в ветвях в костюме индейца. Я спросила, кто снимал, и он застеснялся. Обманывать не любил, а говорить про прежних женщин не хотел, хотя они были, наверное, где-то рядом. Норманн предпочитал скрывать, а не обманывать. Именно это дерево выбрал из-за астрологии, кажется, какая-то гороскопная совместимость. Потом у него начались проблемы, разладились дела. Моя беременность его уже не так радовала. Он кому-то задолжал большие деньги. Однажды неделю отсутствовал и явился в ужасном виде, весь больной, мне кажется, его похищали, чтобы запугать. Двойная какая-то бухгалтерия, и он, получается, виноват. Но полиции он боялся еще больше. Не все чисто в делах, видимо, было. Или слишком опасные люди, которых не колышет полиция.

В общем, мне сообщили, он повесился на том самом дереве в парке. Я, конечно, его уже в морге видела, с синей шеей, как в фильме ужасов. И вот я часто теперь думаю: повесился бы он, если бы это не было его дерево, его собственность, оплаченная вперед? То есть, возможно, Норманн повесился бы на любом дереве, на другом, на соседнем. Но повесился бы он вообще, если бы никакого его дерева не было? Может быть, оно само его подтолкнуло. Этого нельзя знать. Но мне это не дает покоя. Поздний аборт, знаешь, стоит недешево, нигде не зарегистрированный. Я часто там бывала, у того дерева. Но потом меня стали преследовать те самые люди. В общем, я переехала оттуда, а им досталось все.

— Поэтому ты водишь такси? — спросил я.

— Ну да, а ты считал, я мечтала об этом с детства? 6

Иногда тебе кажется, ты узнаешь пятно, которое ежедневно посещает тебя по почте. Старый рисунок, увиденный в одном из пражских замков-музеев. Этрусская волчица смотрит на тебя со страницы. Красивые линии хищно ветвятся в ее животе. Похожи на еврейские буквы. Ты купил такую открытку. Вначале думал, что сука беременна и это кровеносная система ее щенка. Но экскурсовод объяснил: она была рядом и подобрала огрызок райского плода, извергнутый Адамом, сознавшим свою наготу. Экскурсовод был почти слепой и рассказывал много доселе неизвестного, да и после нигде не слышанного, например, про безглавого охранителя замка, собиравшего библиотеку для своей княжны Либуше.

Волчица кинулась к плоду, потому что он оказался вкуснее любого мяса. Запах первого греха позвал ее. В животе зверя семя из огрызка проросло и стало деревом. Насколько ты помнишь, эта внутриутробная каббалистическая крона выглядела именно так, но ты ведь не запоминал специально. Ищешь гравюру в интернете, набирая ключевые слова на всех языках. Ищешь, понимая, как это бессмысленно.

«Гиена огненная, — сказал об этом отслуживший одноклассник, — ты Библию читал? Там про них есть».

В армии они называли так собаку-мутанта, попавшую под облучение на полигоне. Эти огненные гиены бродили в окрестностях части, нападали на все, что двигалось, и плевались лиловой кровью.

Одноклассник запомнил раздутые, все в вылезших венах, животы. И еще он припоминал, как они «ювелирно» светят глазами там, за проволочным электричеством, когда стоишь в карауле.

Ты заметил и почти уверен: пятна, пришедшие раньше, двигаются со скоростью расползания ржавчины или роста опухоли. Любое совпадение с чем-то и вывод о чем-то могут раствориться в этом незаметном для глаза танце.

Ходил по снегу в лесу, встретился с Шурой. У него в руке портвейн. Пошагали вместе. Спорили, можно ли Шэрон Стоун назвать «грудастой». Порешили, что она растолстела. Шура рассказал про домик в Коломне, откуда он освободился недавно:

— Над нами была наблюдательская вышка. Скворечник посреди плаца. Три кирпича белых. Три кирпича красных. И так восемьсот двадцать два кирпича. Я их все посчитал.

— Не делится на три, — усомнился ты.

— Это из-за вентиляционной трубы под крышей, — спокойно пояснил Шурян.

Там, в Коломне, зека мечтали снять садистский фильм: банда похитила подростка ино и другие, взрослые ино, за него объявили земле войну. Шура сочинял бесконечный сериал про это. У ино биологические часы, старение, идут наоборот, потому бандиты, когда захватывали инского отрока, запутались и выкрали важнейшего старца всей межгалактической империи.

Ты познакомился с Шурой у себя дома. Его привел Йогуртер, которого «на районе» знают все. И втроем курили кальян, сделанный из банки и мягких труб у тебя на кухне. Трубы от капельниц, из таких лет двадцать назад все плели цветных рыбок. Вскоре вас накрыло желание бомбить холодильник, но в нем ничего, кроме масла сливочного, не оказалось. Ели мюсли прямо из пачки. Шура называл их «мысли», эти бледные хлопья, в которые добавляют молоко. Вы с Йогуртером, никакие, хохотали над этим юмором. Никто не добавлял молока, хрустели всухую. Ты ловил изюмины, выслеживал в пачке комки сухих злаков-фруктов. В таких комках чувствовал языком мягкую сочную плоть и радовался ей. Потом увидел червей. Жирных белых животных. Они скрывались внутри комков, оказалось, комки невесомой сладости — их слипшиеся гнезда. Коробка была почти пуста, ты нашел червей на самом дне и только тогда понял, что съел их, наверное, не меньше, чем изюмин, не говоря уже об их кладках, цементировавших кушанье. Бледные хрупкие личинки такого же европейского вкуса, как и сами мюсли, шевелились, жили уже внутри тебя. — Это их домики были! — неадекватно и громко восторгался Шура, разевая нетрезвый укуренный рот. — Это были их домики! — бурно, глянцево хохотал он, а Йогуртер поугрюмел и засобирался. Утром у тебя заболел живот. Шура успокоил по телефону: «Да в Африке опарышей жарят и едят, а ты комплексуешь, паришься о такой ерунде». Еще он пообещал захватить с собой нечто, от чего есть не захочется и париться о любой ерунде перестанешь. Но ты комплексовал дальше, лежал в темноте и чувствовал в себе возню беленьких червей, какие приняты в деревенских туалетах, сам себе казался опарышем. Сладко содрогаясь от того, как щекотно и дружелюбно вживаются в тебя крохотные монстры, едва видные чудовища. Азия ответила европейской еде, и этот ответ усваивался внутри. Виделось сквозь стеклянную плоть содержимое собственного желудка. Фруктовые черви, взошедшие на заморских харчах. Я опарыш, — гордо думал ты, — я настоящая приманка и не могу знать, для кого.

Шура, кстати, зашел вскоре уже один и принес то, на что намекал. Кетамин хватал вас и держал в своих челюстях долго, а потом проталкивал внутрь себя все дальше. Это было давно, еще до его попадания в Коломну, до твоего контракта с Майклом. Ты не жалел, что познакомился с Шурой. Впрочем, еще до кальяна и совместной вечери с червями ты видел Шуру «на районе» и тогда-то и захотел с ним знакомства.

Он пел с гитарой под деревом: «Вы знали маски лотерей своих!». Хмельным делом запутался. Надо было, конечно, «ласки матерей», как в фильме про песчаные карьеры. Но ты решил тогда, что через Шуру к тебе «доходят сообщения», ведь никто, кроме тебя, про «маски лотерей» не услышал и Шура тоже не заметил. Значит, это только твое.

Тебе нравится, как он, захмелевший, мечтает, растопырив руки: «Я ставлю пьесу. Через всю сцену висит горизонтальное огромное ружье, оставляя очень мало движения актерам. Они обсуждают в основном заряжено оно или нет, приводят все более и более замысловатые аргументы. Спорят, для кого оно опаснее, для них, на сцене, или для зрителей в зале. В этих спорах герои рассказывают о себе все. Чем заканчивается, никто не узнает. Зрителям наскучивает, и они уходят по одному», — сказав это, Шура демонстративно падает назад, в снег, задавив спиной свою тень. Далеко за деревьями проезжает машина с музыкой, которую он зовет «музыкой чумовейко».