Королева ведьм Лохленна - Смит Джордж Генри. Страница 12

Кульминацией путешествия стал для Елизаветы ее двадцать первый день рождения 21 апреля. Южная Африка праздновала совершеннолетие принцессы как государственный праздник – с военными парадами, балом в честь Елизаветы и фейерверками. Смэтс преподнес имениннице ожерелье из двадцати одного бриллианта. Сама Елизавета отметила эту важную жизненную веху проникновенной речью, посвященной молодежи, вместе с ней “пережившей грозные годы Второй мировой войны” (36). Речь была написана (37) Дермотом Мора, историком-монархистом и автором передовиц “The Times”, а затем отшлифована Томми Ласселлом, придавшим ей “победоносное звучание Тильбюрийской речи другой Елизаветы и бессмертную простоту знаменитого “Я буду хорошей!” Виктории” (38).

Елизавета прослезилась, когда прочла этот текст в первый раз (39). Пусть не она сочиняла эти слова, но они оказались настолько созвучны ее собственным мыслям и чувствам, что выступление получилось неподдельно искренним и характеризует королеву по сей день. Если “двести миллионов людей плачут, слушая вашу речь… значит, цель достигнута” (40), – сказал Елизавете Ласселл.

Ее выступление, транслируемое из Кейптауна “для всех народов Британского Содружества и империи”, длилось шесть минут. Высоким срывающимся голосом Елизавета говорила о странах Содружества как о своем доме и призывала сверстников облегчить “бремя” старших, которые “сражались, работали и терпели лишения, чтобы защитить наше детство”, бороться с трудностями послевоенного периода. “Если мы все сообща, с несокрушимой верой, мужеством и спокойной душой возьмемся за дело, – говорила она, – то превратим древнее Содружество… в нечто более великое – более свободное, процветающее, счастливое и более способствующее мировому благу”. Это кредо, выработанное, как и надеялся ее отец, за три проведенных в Африке месяца, Елизавета пронесла через всю жизнь.

Однако подлинной путеводной звездой для будущей королевы стала ее собственная клятва – “торжественное обещание”, произнесенное в конце речи. “Я хочу сейчас сделать одно заявление, – произнесла она, ощутимо волнуясь. – Очень простое. Я заявляю во всеуслышание, что вся моя жизнь, сколько мне ее отмерено, будет посвящена служению вам и той великой империи, к которой мы все принадлежим”. Лишь слово “империя” не выдержало проверки временем. На фоне независимости Индии и растущего беспокойства других британских колоний становилось ясно, что дни империи сочтены.

Речь Лилибет вызвала “комок в горле у миллионов людей” (41), в том числе и королевы Марии. “Я, конечно, рыдала” (42), – написала она королеве Елизавете. Предполагаемая престолонаследница вела королевскую семью в будущее, став новым ее лицом, “ответственным и располагающим” (43), по отзыву Томми Ласселла, обладая “здоровым чувством юмора” и “переняв от матери умение обращаться со старыми занудами”. Он же отметил у Елизаветы “неожиданную заботу об удобстве других; подобный альтруизм в этой семье не самое частое явление” (44).

По стандартным меркам африканское путешествие прошло более чем успешно, закрепив образ королевской семьи как олицетворение преемственности, единства и стабильности в непростые времена. Король с королевой постарались заглянуть (45) в каждый уголок региона, останавливая Белый поезд в захолустье, и принцессам иногда приходилось выходить в ночных халатах (46), но при драгоценностях, чтобы не ударить в грязь лицом. И в городах, и в буше их встречала огромная восторженная толпа, пресса тоже отзывалась как нельзя более благосклонно. Взойдя в конце апреля на борт (47) “Вэнгарда”, чтобы отправиться в обратный путь, “своя четверка”, стоя над носовой орудийной башней, махала толпе, распевающей “песни надежды”, как назвал их диктор в радионовостях. В следующий раз Лилибет посетит Южную Африку лишь в 1995 году, когда будет покончено с апартеидом и президентом станет Нельсон Мандела.

Филипп в это время работал преподавателем Военно-морского колледжа в Гринвиче и с помощью Дики Маунтбеттена обрел в феврале 1947 года британское гражданство, отрекшись от титула “его королевское высочество принц Филипп Греческий”. Теперь ему требовалась фамилия, и он выбрал Маунтбеттен, переиначенную на английский лад фамилию своей матери, Баттенберг. На самом деле, как выяснилось, без натурализации можно было обойтись, поскольку все потомки Софии Ганноверской, а значит, и Филипп, признавались гражданами Британии автоматически.

9 июля 1947 года было сделано объявление о державшейся в тайне помолвке, а на следующий день счастливая пара была официально представлена свету на открытом приеме в Букингемском дворце. Мать Филиппа достала из банковского сейфа фамильную диадему, и несколько бриллиантов из нее пошло на изготовление обручального кольца у лондонского ювелира Филиппа Антробуса. Через несколько месяцев Филипп был принят архиепископом Кентерберийским в лоно Англиканской церкви.

В июле 1947 года у принцессы Елизаветы появился первый личный секретарь, расторопный и сметливый государственный служащий по имени Джон “Джок” Колвилл, во время Второй мировой служивший помощником личного секретаря у Невилла Чемберлена и Уинстона Черчилля. Колвилл строил грандиозные планы, собираясь значительно расширить горизонты Елизаветы. Королева Мария со свойственной ей дальновидностью посоветовала свеженазначенному секретарю организовывать для предполагаемой престолонаследницы побольше поездок, возможностей для общения с людьми за пределами ее социального круга и даже знакомств с политиками-лейбористами. Ожидаемого интереса к политике Колвилл у Елизаветы не обнаружил, однако увидел неплохие задатки (48) и принялся их развивать. Принцесса читала телеграммы из Министерства иностранных дел, слушала прения по международной политике в палате общин, присутствовала в течение целого дня в суде по делам несовершеннолетних и получила приглашение на Даунинг-стрит, 10, где премьер-министр устраивал обед для подающих надежды лейбористских выдвиженцев.

Филипп, которому теперь полагался собственный лакей и телохранитель, в преддверии назначенной на 20 ноября свадьбы проводил с королевской семьей бо́льшую часть времени и в конце лета перебрался вместе с ними в Балморал. “Там было много роскоши, солнца и веселья (49), – писал Джок Колвилл, – ежедневные пикники на вересковых пустошах, умиротворенные сиесты в саду среди разноцветья роз, левкоев и львиного зева, песни и игры”.

Остальная Британия продолжала переживать мрачные времена – annus horrendus, как охарактеризовал этот год министр финансов Хью Далтон, – безработицы, простаивающих предприятий и продуктового дефицита. Государственный финансовый кризис повлек за собой повышение налогов и другие меры жесткой экономии. И в эти нелегкие дни двор повел с лейбористским правительством переговоры об увеличении годового довольствия Елизаветы с пятнадцати тысяч фунтов, полагавшихся ей по достижении совершеннолетия, до сорока тысяч, и о дополнительных десяти тысячах фунтов для Филиппа. Эти суммы выделялись по так называемому цивильному листу согласно договоренности между сувереном и парламентом, достигнутой еще в XVIII веке.

Вторгшийся на остров в 1066 году Вильгельм Завоеватель присвоил значительную часть английских владений, а сменяющие его на престоле монархи прибавили к ним земли в Шотландии, Уэльсе и Ирландии, не считая больших наделов, которые отходили вассалам в качестве награды за преданность. Владения, остававшиеся у монарха, назывались имуществом короны и включали обширные городские и сельские угодья. Когда в 1760 году королем стал Георг III, эти владения уже не приносили особого дохода, поэтому было условлено передавать доходы с королевской собственности в государственную казну в обмен на фиксированные ежегодные выплаты – так называемый цивильный лист. В то же время доход от отдельной категории владений, герцогства Ланкастерского, сохранялся за монархом и его преемниками на престоле.

Из этих двух источников финансировался королевский двор и члены королевской семьи. В 1947 году имущество короны принесло правительству почти миллион фунтов “избыточного дохода” от коммерческой и жилой недвижимости, шахт, ферм, лесов и рыбных хозяйств (50). Парламент уполномочил казначейство вернуть в качестве выплаты по цивильному листу четыреста десять тысяч фунтов королю Георгу VI и сто шестьдесят одну тысячу фунтов членам семьи, оставляя, таким образом, государству почти четыреста тысяч фунтов на общие расходы.