Миллионные дни - Пол Фредерик. Страница 3

— Лэнни…

Человек с соседней койки говорил только шепотом. Не удивительно — у него были основания бояться. Он опасался разговаривать днем, потому что, стоило ему издать звук, как сестра тут же втыкала в него иглу шприца. Втыкала в узкий просвет между бинтами, которыми он был обмотан, и поспешно уходила. Порой она промахивалась, и под кожу ему попадала лишь часть морфия, от чего немела только рука. Когда получалось так, человек с соседней койки говорил мне об этом. Он пытался заставить сестру промахнуться, чуть двигая рукой. Иногда она замечала это, но чаще нет.

Он не хотел, чтобы в него вгоняли шприц, — человек с соседней койки. После укола боль отступала, а лишенный боли, с лицом, сплошь обмотанным бинтами, он переставал понимать, жив ли еще. Это был упорный, мужественный человек. Он сам выбрал себе такую муку, невзирая на то, что лекарство здорово помогало ему, хоть он и был не таким, как мы с вами. Из совсем другого теста, я хочу сказать.

— Лэнни…

— Э-э-э? — произнес я сонно. Я всегда заставлял его ждать. Мне не хотелось, чтобы он знал, что я всю ночь не сплю.

— Проснулся?

— Ну.

— Извини, Лэн.

— Ладно, — отмахнулся я; незачем ему чувствовать себя обязанным. — Все в порядке. Я ведь днем высыпаюсь от души.

— Лэн, формула, определяющая превышение скорости света, имеет вид… — И он принялся сыпать цифрами и буквами.

Прошлой ночью он говорил о точных пропорциях элементов, входящих в сплав, обладающий повышенной прочностью при высоких температурах; о технологии его выплавки и разливки; о процессах закалки. А перед тем — о конструкции корпуса. Я слушал до тех пор, пока он не замолчал.

— Запомнил, Лэнни?

— Само собой.

— Тогда повтори-ка.

В свое время мне пришлось года три проработать в вагоне-ресторане. И я научился запоминать все, что заказывали посетители — неважно, что именно и сколько, — и точно так же без запинки оттарабанивать все это кому угодно. Это нехитрый фокус: ты как следует прочищаешь мозги, открываешь пошире уши, и туда само собой так и едет: «Два тоста с сыром с собой; бекон с помидорами, тосты из белого хлеба — без майонеза; три кофе — один черный без сахара, один сладкий со сливками, один обычный». Потом ты поворачиваешься к буфетчику, открываешь рот, и оттуда так само и вылетает: «Два т. с. на вынос, б. п. т. здесь — без майона». Затем поворачиваешься к стойке с чашками, пальцы захватывают ручки, и ты идешь к крану кофеварки. Трижды нажимаешь краник сливочника над одной чашкой, дважды — над другой; третья автоматически проходит мимо. А мысли твои — за миллионы миль отсюда. Подаешь им кофе, и эта часть заказа начисто стирается из памяти. Буфетчик дает тебе два пакета из вощеной бумаги и тарелку с беконом, помидорами и тостами. Ты подаешь их посетителям, и оставшаяся часть заказа точно так же бесследно уходит из памяти, испаряется, сделав свое дело, — а все это время мысли твои могут блуждать за миллионы миль.

Я прислушивался к трейлерам, длинной вереницей поднимавшимся к вершине холма. Питтсбург, Скрэнтон, Филадельфия… Вашингтон, Балтимора, Кэмден, Ньюарк… Когда я заканчивал повторять ему все, что он только что наговорил, мимо проскочил дизель с платформой для длинномерного груза.

— Все правильно, Лэнни. Просто замечательно.

А то! Ведь в вагоне-ресторане клиент получит все, что заказал, как бы он ни старался меня запутать.

— Будет еще что-нибудь сегодня? — поинтересовался я.

— Нет, на сегодня хватит. Я хочу немного отдохнуть. Поспи и ты. Спасибо.

— Не стоит.

— Стоит. Ты очень много для меня делаешь. Мне очень важно, чтобы все, что я тебе рассказываю, узнали твои люди. Мне уже недолго осталось…

— Ну что ты, поживешь еще!

— Нет, Лэнни.

— Все будет в порядке.

— Нет. Я ведь горел после того, как упал. Помнишь корень переменной степени в уравнении, которое я диктовал тебе первой ночью? Поле было искривлено Солнцем, и генератор разрушил… — Он продолжал еще что-то говорить, но я уже не слушал. Что я, обязан, что ли, помнить какое-то уравнение, не имевшее ни малейшего смысла, и не только помнить, а еще и понимать его? Этот фокус, благодаря которому я могу повторить ему всякие там уравнения, — штука нехитрая. Кому, скажите на милость, надо помнить, сколько бутербродов с сыром на вынос продал ты в течение дня? Попался мне однажды остряк, который специально заказал все наоборот. Так я ему все именно так и выдал — точно ленту магнитофонную раскрутил обратно; а ведь я даже не слушал его толком.

— …так что сам понимаешь, Лэнни, долго мне не протянуть. Человек в моем положении не выжил бы даже там, у нас, и даже в наше время.

— Ты не прав, старина. Тебя спасут. Они здесь хорошо знают дело.

— Ты действительно так думаешь, Лэнни? — В этих его словах прозвучал этакий грустный смешок, если вы понимаете, о чем я говорю.

— Само собой, — ответил я, прислушиваясь к шуму двигателя бензовоза, идущего с севера. Было слышно, как позвякивала об асфальт антистатическая цепь.

Они полагали, что человек, лежавший на соседней койке, попал к ним после катастрофы частного самолета. Говорят, какой-то фермер видел, как он падал с неба, — словно выпрыгнул из самолета без парашюта. Пока не удалось ни установить его личность, ни даже найти обломки самолета, так что он до сих пор числился безымянным. Первые две ночи он молчал, а на третью заговорил вдруг:

— Кто-нибудь слышит меня? Есть здесь кто-нибудь?

Я откликнулся, и он принялся меня расспрашивать — как меня зовут и что со мной произошло. Ему хотелось знать название города, страны, дату — день, месяц и год. Я ответил. Я видел его днем во всех этих жутких бинтах, а если человек находится в таком состоянии, не больно-то станешь возражать даже против самых дурацких его вопросов. Ты будешь просто отвечать ему. И будешь радоваться, что есть хоть какая-то возможность сделать для него доброе дело.

Человек он был образованный. Помимо английского, он знал еще целую кучу языков. Пытался даже заговорить со мной по-венгерски, да только вышло, что он знал язык куда лучше меня. Уж слишком давно я уехал от своих из Чикаго.

На следующий день я сказал сестре, что сосед разговаривал со мной. Доктор попытался было расспросить его, кто он и откуда, но ничего не вышло. Человек с соседней койки молчал. Врач решил, по-моему, что ночью он просто бредил. Они явно не поверили, когда я попытался убедить, что говорил он вполне связно. Тогда я решил больше ничего им не рассказывать. В конце концов, если он хочет, чтобы так было, — это его право. Не говоря уж о том, что он понял: стоит ему днем издать хоть звук, как в него сразу же всадят шприц. И не упрекайте их за это: по-своему они тоже пытались делать ему добро.

Я лежал на спине и наблюдал, как под первыми прикосновениями зари светлеет потолок. Поток транспорта на шоссе стал теперь гуще. Трейлеры шли один за другим. Должно быть, сельхозпродукты с ферм на рынок: салат и помидоры, апельсины и лук — я слышал потрескивание корзин, водруженных одна на другую, и скрип веревок, которыми они были обвязаны.

— Лэнни!

Я отозвался сразу.

— Лэнни, уравнение координации времени и пространства имеет вид… — Он очень спешил.

Я позволил всему, что он сказал, впитаться в эту хитрую губку в мозгу, а когда он попросил меня повторить, — попросту выжал ее досуха.

— Спасибо, Лэнни, — произнес он чуть слышно.

Я принялся дергать шнурок колокольчика, висевшего над изголовьем кровати.

На следующий день на соседней койке лежал уже другой человек. Новичок был охотником — молодой парень из Нью-Йорка, которому влепили целый заряд дроби в правое бедро. Прошло дня два, прежде чем у него появилась охота поговорить, так что пока я ничего о нем не знал толком.

Не то на второй, не то на третий день после появления новичка доктор, войдя в палату, направился прямиком ко мне и откинул простыню с моих обрубков. Потом как-то странно взглянул на меня и этак небрежно поинтересовался: