Девятый круг - Белл Алекс. Страница 41

Но я рассказал ей, что, с тех пор как я приехал в Будапешт, на мою долю выпало достаточное количество необъяснимых событий. Что иногда меня преследуют странные сны, а после пробуждения — видения, которые я не могу прогнать. И что кто-то — или что-то — неотступно следит за мной и день, и ночь… И она поверила мне. Мне показалось, что она как будто испытала облегчение оттого, что не только с нею случаются вещи, не поддающиеся объяснению.

Когда я наконец поднялся, чтобы уйти, Кейси вложила мне в руку молитвенные четки. Ощущение гладкой поверхности бусин, мягкие звуки при их ударах друг о друга действовали успокаивающе. Я вернулся к себе, уверенный, что барьеры, существовавшие между нами, были в этот вечер замечательным образом устранены.

Если бы у меня когда-нибудь была дочь, я хотел бы, чтобы она была точно такой, как Кейси. Любил ли я Люка так же? Испытывал ли к нему такое же чувство? Убежденность, что ты сделал бы что угодно… все, чтобы обеспечить их безопасность от любой угрозы. Я не сберег Люка, ведь так? А родители обязаны обеспечивать безопасность своих детей. И надобность в этих маленьких, крошечных гробиках не должна возникать никогда. Ни потому, что заболели, ни потому, что недоглядели, ни потому, что произошел несчастный случай… Дети не должны умирать. Старики пусть умирают. Взрослые — иногда. Но не дети. Не знаю, почему Господь не запретит этого. Я не допущу, чтобы что-то случилось с Кейси. Я скорее умру, чем позволю чему бы то ни было причинить ей вред.

После инцидента с нападением на Кейси жизнь в течение следующей недели протекала без каких-либо происшествий, и это вызвало во мне необоснованное чувство уверенности. Становилось холоднее, и по ночам Будапешт покрывался опушкой инея, который таял по утрам с восходом солнца, сиявшего над городом со всей ясностью, остротой и свежестью, столь характерными для зимнего дня.

Ни записок, ни видений, ни странных снов не было. Не было и ночных визитов Лилит, даже после того, как я перестал принимать снотворное. И жизнь казалась мне сладкой как мед. Но вот вчера я получил еще одну записку. Как и предыдущую, ее подсунули под дверь, и она также была написана печатными заглавными буквами, но только на этот раз по-итальянски:

PER ME SI VA NELLACITTA' DOLENTE.

PER ME SIVANELL'ETERNO DOLORE.

PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE…

LASCIATE OGNISPERANZA VOI CH'ENTRATE!

Это цитата из Данте, и дословный перевод ее таков:

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В ГОРОД СКОРБИ.

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В ВЕЧНЫЕ СТРАДАНИЯ.

ЧЕРЕЗ МЕНЯ КАЖДЫЙ ВСТУПАЕТ В СРЕДУ ПОТЕРЯННЫХ ЛЮДЕЙ…

ОСТАВЬ ВСЕ НАДЕЖДЫ, ВХОДЯЩИЙ!

Это отрывок из «Ада» — первой части «Божественной комедии» Данте, где он сам и поэт Вергилий проходят через врата Ада, на которых и выбиты эти известные слова. Не могу сказать, что они не удручают меня. Но в отличие от тех, кто проходит сквозь врата Ада, у меня некоторая надежда все-таки остается. Потому что теперь я наконец смогу узнать, кто направляет мне эти послания.

После первых приступов дурных предчувствий моим главным ощущением стало ощущение триумфа. Я поймал этого гнусного пакостника на месте преступления. Теперь-то я смогу установить личность моего анонимного мучителя. Я узнаю, кто отправлял мне все эти посылки с угрозами. И следовательно, мне станет известно, кто зашивал фотографии в обложку антикварной книги и прятал в ящик с вином. Я буду знать, кто находился в номере отеля в Париже и фотографировал Стефоми и меня. Узнаю, кто убил Анну Совянак. И наконец, я узнаю что за извращенец поместил ее тело в контейнер и утопил в море, продержал там несколько месяцев, а потом извлек контейнер на поверхность, переправил его через Италию и Австрию обратно в Венгрию и выгрузил в центре Будапешта, у мемориала Плакучей Ивы, чтобы все могли увидеть ее тело, раздувшееся от морской воды. Этот ненормальный подонок хотел, чтобы ее обнаружили в людном месте и таким сенсационным образом. Может, он хотел создать новость для первых полос газет? Конечно, это событие должно было широко освещаться в печати под крупными заголовками, и тот факт, что ему нашлось место всего лишь на шестой полосе, вызывает тревогу.

Я уже пришел к неприятному для себя выводу: до моей амнезии этот человек мне тоже был знаком. Он находился вместе со Стефоми и со мной в Париже и знал о том, что я владею латынью и итальянским. Я очень надеюсь, что мы были в плохих отношениях, ибо мне ненавистна сама мысль о таком отвратительном знакомстве. Когда я снимал со стены видеокамеру, чтобы просмотреть отснятый материал, меня тревожили опасения: вдруг этот человек заметил ее и каким-то образом вывел ее из строя или экран окажется пустым, заполненным непонятно как возникающим «снегом». Но камера оказалась неповрежденной, а после просмотра записи я действительно узнал, что за человек доставлял мне записки.

Но я не мог поверить своим глазам. Мне пришлось тщательно просмотреть запись чуть ли не десять раз, прежде чем я убедился в том, что увиденное мною мне не почудилось. И даже после того, как реальность записи и ее восприятия стали очевидными, мне все еще казались возможными некая ошибка или какое-то иное объяснение происшедшего. Ведь того, что я увидел, просто не могло быть.

Оставалось только одно: встретиться и спросить его напрямую. И все же увиденное представлялось совершенно невероятным и неправдоподобным, и если он скажет, что не делал этого, то, видимо, придется поверить ему, а не своим собственным глазам. Однако, когда я в тот же вечер пришел в квартиру Кейси и сказал, что мне нужно поговорить с Тоби и что этот разговор нельзя откладывать до утра, она пошла и разбудила его, привела в кухню, и когда я показал ему запись, то по его виноватому взгляду стало понятно, что камера не солгала и что это действительно Тоби Марч подсовывал мне под дверь записки с текстами, содержащими угрозы.

Я понимал, что Тоби никак не мог писать эти записки. И даже не потому, что он не умел читать и писать на древней латыни. А потому, что отправлять и доставлять их должны совершенно разные люди. Тоби мог быть лишь посредником, и никем иным. Автор этой системы — кем бы он ни был — сумел разузнать, кто мои соседи, и каким-то образом добился согласия Тоби скрытно доставлять мне эти записки. Я вспомнил эпизод, когда месяц назад, обнаружив первую записку, я услышал шаги убегающего человека и преследовал его вниз по лестнице до самого подъезда, где и увидел Тоби, топтавшегося у дверей. Теперь стало ясно, почему при виде меня Тоби всегда становился таким скованным и в моем присутствии чувствовал себя явно неуютно. Мне никогда не приходило в голову, что девятилетний мальчишка может быть каким-то образом втянут в эту историю, что инициатор всего этого может опуститься до того, чтобы задействовать ребенка в своей грязной затее.

— Ты можешь понять, что здесь написано? — спросил я, протягивая ему и первую записку, и ту, что получил сегодня вечером.

Тоби молча покрутил головой. Хотя мой взгляд был сосредоточен на нем, краем глаза я видел также Кейси, с любопытством смотревшую на записки и явно озадаченную тем, какое отношение мог иметь к ним ее младший брат. Ясно, что она тоже не умела читать по-итальянски, поскольку если бы она понимала тщательно выведенные слова этих посланий, то, я уверен, выглядела бы значительно более обеспокоенной.

— Почему ты подкладывал их мне под дверь? — спросил я.

Кейси резко повернулась к брату:

— Надеюсь, Тоби, ты ничего не подкладывал под дверь Габриеля?

Тот стоял с растерянным видом, тревожно поглядывая на сестру, потом на меня, потом опускал взгляд и при этом беспокойно переминался с ноги на ногу.

Я чувствовал, что не выдержу напряжения, растущего по мере ожидания услышать от него то, что ему известно. Мысли в голове беспорядочно метались, я по очереди обвинял всех подряд. Наверное, Стефоми подкупил Тоби и вся эта история — его рук дело. Может, это он был невидимым кукловодом. С другой стороны, возможно, люди здесь вовсе ни при чем, а все упоминания девятого круга вообще исходят от существ из потустороннего мира. А может, это тот огненный демон самолично убедил Тоби стать поставщиком зловещих предостережений. К стыду своему, на какое-то мгновение я подумал и о Кейси, но сразу же отверг такое предположение. Я не должен был… не имел права поверить в ее причастность к этой истории.