Август - Уильямс Джон. Страница 58

Я пишу тебе из Иерусалима, куда несколько месяцев назад Марк Агриппа и Юлия прибыли вместе со мной по приглашению Ирода, предложившего нам остановиться передохнуть в его столице. Однако пребывание Агриппы в Иерусалиме было недолгим, ибо не успели мы туда приехать, как до него дошли вести о волнениях в Бое–поре: старый царь, преданный Риму, умер, и его молодая жена Динамис, возомнив себя не меньше чем северной Клеопатрой (но, похоже, забыв о ее печальной судьбе), вступила в союз с варваром по имени Скрибоний и, не считаясь с интересами Рима, объявила себя и своего любовника правителями царства ее покойного супруга. Более того, говорят, что она, подстрекаемая вышеуказанным Скрибонием, была сама замешана в смерти мужа. Одним словом, Марк Агриппа, хорошо понимая, что это царство — последний бастион на пути северных варваров, решил тут же выехать на место и подавить мятеж, чем он в настоящий момент и занимается с помощью судов и войск, предоставленных ему Иродом.

Естественно, Юлия не могла поехать с ним; впрочем, она и сама не выразила особого желания, но в то же время не захотела принять приглашение Ирода дождаться возвращения мужа в Иерусалиме, как и не выказала ни малейшего намерения вернуться обратно в Рим. Вместо этого, несмотря на наши призывы, она собрала свою свиту и сразу после отъезда мужа выехала в Грецию и на северные острова, откуда они с Агриппой только что прибыли. До меня дошли тревожные вести из тех краев, где она сейчас находится, и именно это заставило меня взяться за перо.

В последние два года, во время их неспешного путешествия на юг среди островов Эгейского моря и прибрежных городов Греции и Азии, оба они — и Марк Агриппа, и Юлия — получали почести, достойные представителей Октавия Цезаря, императора Рима, но в особенности Юлия — как дочь императора, она заслужила такое восторженное поклонение, на которое способны лишь островные и восточные греки.

Это поклонение началось довольно обычным порядком: на острове Андрос в честь прибытия Юлии было установлено ее скульптурное изображение; жители Метилен, что на острове Лесбос, прослышав о приеме, оказанном ей на Андросе, соорудили еще более внушительную статую богини Афродиты с ликом Юлии, после чего по мере того, как на островах и в прибрежных городах узнавали о приближении Юлии и Агриппы, почести становились все более и более непомерными, пока наконец Юлию не признали за саму Афродиту, сошедшую на землю, и не стали (по крайней мере, чисто ритуально) ей поклоняться.

Я уверен, ты со мной согласишься, что во всех этих крайностях, какими бы нелепыми они ни казались цивилизованному человеку, ничего такого ужасного нет, ибо грекам хватило ума смягчить общий тон своих церемоний, чтобы никого ненароком не обидеть и сделать их почти похожими на римские.

Но в разгар этих событий нечто необычное стало происходить с Юлией, к которой, как тебе известно, я был весьма привязан. У меня сложилось впечатление, что она как бы вдруг переняла свойства богини, к которой ее ритуально приравняли; она превратилась в некое надменно–бесстрастное существо, как если бы и вправду стала бессмертной.

Во всяком случае, такое у меня о ней сложилось впечатление; и вот только что я получил известия из Азии, которые, как это ни грустно, подтверждают мои опасения.

Согласно полученным мною сведениям, Юлия, проведя целый день в Илии среди руин древней Трои, тем же вечером предприняла попытку пересечь реку Скамандр. По причинам, не совсем сейчас ясным, плот, на котором она находилась, перевернулся, в результате чего и она, и все члены ее свиты оказались в воде, увлекаемые прочь сильным течением. Они были буквально на волосок от гибели. В конце концов Юлии все–таки удалось спастись (с чьей помощью, неизвестно), но в гневе на местных жителей, которых она обвинила в том, что они даже и не пытались прийти ей на помощь, она от имени своего мужа Марка Агриппы наложила на деревню, возле которой это случилось, контрибуцию в сто тысяч драхм, то есть почти по тысяче драхм с человека. Это огромная сумма для бедных селян, многие из которых и за всю свою жизнь не заработают таких денег.

Говорят, что жители деревни, заслышав крики о помощи, высыпали на берег, откуда безучастно наблюдали за происходящим. Я полагаю, что так оно наверняка и было; тем не менее, несмотря на, казалось бы, неопровержимую вину селян, я хочу вступиться за них. Я собираюсь попросить Ирода (который у меня в долгу), чтобы тот уговорил Агриппу освободить провинившихся от уплаты. Я делаю это не из жалости к обитателям деревни, а из опасений за благополучие дома Октавия Цезаря. Ибо Юлия провела тот день в Илии не как простой путешественник, привлеченный развалинами древнего города, и ее неудачная попытка пересечь Скамандр была не просто безобидным возвращением с прогулки.

Выше я упомянул о публичных церемониях — частью религиозных, частью политических и частью светских, — во время которых Юлию вознесли до небес и воссадили на престол Афродиты. Столь подробно останавливаясь на них, я старался отдалить тот момент в моем повествовании, когда мне придется рассказать о другого рода церемонии, уже не публичной, а тайной и оттого мало кому известной и даже пугающей в наш просвещенный век.

Среди восточных греков и на островах в Эгейском море бытует загадочный культ некой богини, имя которой (во всяком случае, для непосвященных) остается неизвестным. Говорят, она богиня всех богов и богинь, затмевающая своим могуществом все другие божества, когда–либо придуманные человеком. Время от времени в честь богини устраиваются празднества, сопровождаемые определенными ритуалами — какими, никто не знает, поскольку культ окружен завесой таинственности по причине то ли особого религиозного пыла, то ли его постыдной неприглядности. Но абсолютных тайн на свете не бывает, и в своих путешествиях я был достаточно наслышан об этом культе, чтобы он вызвал у меня чувство отвращения перед его природой и опасение по поводу его последствий.

Это женский культ, и хотя в нем имеются жрецы, все они — кастраты, когда–то принесшие себя в жертву своей богине. Жертвы, в свою очередь, выбираются жрицами из невинных юношей до двадцати лет, добровольно согласившихся участвовать в ритуале, — говорят, порой даже из собственных сыновей, ибо, согласно их своеобразным взглядам, это делает их самыми почитаемыми и счастливыми из людей.

Я точно не знаю всех деталей обряда, но своими собственными ушами слышал доносившиеся из священных рощ, где он проводится, звуки флейты и ритуальных песнопений. По слухам, в течение трех дней вновь обращенные и другие члены культа «очищаются» воздержанием от всего плотского, а затем возбуждают себя до неистовства танцами, пением и возлияниями — вином ли или каким–то другим загадочным напитком, никто не знает. После того как участники входят в транс, навеянный музыкой, танцами и странным питием, начинается сам ритуал. Одного из нескольких жертвенных юношей выводят перед женщиной, избранной ритуальным воплощением великой богини. Не считая повязки из меха дикого зверя, обвязанной вокруг его чресел, он совершенно наг; путами из лавровых веток его руки и ноги привязывают к кресту, сделанному из срубленного в священной роще дерева, и участники церемонии начинают кружить вокруг него в танце, порой входя в такой экстаз, что начинают срывать с себя одежды. Затем к юношам подходит богиня и священным ножом распускает бечеву, которой удерживается узкая полоска из меха, скрывающая их наготу; найдя жертву, удовлетворяющую ее вкусам, она разрезает его путы и уводит с собой в пещеру в священной роще, специально отведенную для «бракосочетания» богини и смертного.

Это «бракосочетание» предполагается как чисто ритуальное, но надо помнить, что речь идет о культе женщины, и притом тайном, не подвластном ни законам, ни общепринятым нормам. Три дня богиня и ее жертва проводят в пещере, у входа в которую им оставляют еду и питье, в течение которых она, как говорят, вольна делать с несчастным юношей все, что захочет; тем временем все остальные, охваченные безумным неистовством, предаются сладострастным и извращенным наслаждениям.