Август - Уильямс Джон. Страница 65

— Да, — ответила я, — я всегда знала об этом.

Он продолжал говорить, как будто обращался к самому себе:

— У тебя есть дети от хорошего человека. Это должно послужить тебе утешением. Память о твоем муже будет жить в ваших детях.

Мы еще долго беседовали тогда, но я уже не припомню о чем. Мне кажется, на меня нашло какое–то оцепенение, ибо после первоначального всплеска чувств обиды и горечи я уже ничего не ощущала. Но я не затаила на отца зла за это — он сделал то, чего не сделать не мог, и будь я на его месте, то, без сомнения, поступила бы точно так же.

Тем не менее, когда мне подошло время уходить, я задала ему последний вопрос — без гнева, или горечи, или даже того, что можно было бы описать как жалость к самой себе:

— Скажи мне, отец, какой во всем этом смысл — в твоей власти, в Риме, который ты спас, а потом заново построил? Стоило ли ради этого идти на такие жертвы?

Он пристально смотрел на меня, не произнося ни слова.

— Я должен верить, что стоило, — наконец сказал он, отведя глаза в сторону. — Мы оба должны верить в это.

Я вышла замуж за Тиберия Клавдия Нерона на двадцать восьмом году своей жизни. В течение года я выполнила свой супружеский долг и родила ребенка, в жилах которого текла кровь как Юлиев, так и Клавдиев. Долг этот оказался нелегким испытанием для нас обоих — и Тиберия и меня, и, как в дальнейшем оказалось, наши усилия пропали даром: младенец — мальчик — умер через неделю после рождения. Впоследствии мы с Тиберием жили врозь — он почти все время проводил за границей, а я снова нашла для себя жизнь в Риме.

II

Письмо: Публий Овидий Назон — Сексту Проперцию (10 год до Р. Х.)

Зачем я пишу тебе о том, что происходит в городе, в который, как ты дал ясно понять, ты возвращаться не собираешься? И который, как ты утверждаешь, тебя ничуть не интересует? Может быть, я не совсем уверен в твоей решимости? Или лелею надежду (конечно же напрасную) поколебать ее? За те пять или шесть лет, что ты не был в Риме, ты не написал ни строчки, и, несмотря на твои заявления на тот счет, что ты вполне счастлив пребывать в сельском очаровании Ассизия в обществе своих книг, мне с трудом верится, что ты навсегда покинул музу, которой когда–то верно служил. Я уверен, что она ждет тебя в Риме, и надеюсь, что ты к ней снова вернешься.

В столице все тихо, как на кладбище. Очаровательная дама (имя которой тебе известно, потому не стану его называть) вот уже целый год не появлялась в наших кругах, что тлетворно сказалось на нашей способности веселиться и наслаждаться жизнью. Рано овдовев, она снова была вынуждена выйти замуж, и всем нам известно, как мало радости принесло ей это замужество. Будучи весьма важной персоной, ее муж тем не менее — самый угрюмый и неприветливый человек, какого только можно себе представить; он не знает, что значит быть счастливым, и не терпит этого в других. Он довольно молод (ему тридцать два — тридцать три года), но если забыть о внешности, его легко принять за старика — настолько он раздражителен и вечно всем недоволен. Мне кажется, такого склада люди преобладали в Риме пятьдесят–шестьдесят лет тому назад, и одного этого достаточно, чтобы заслужить восхищение многих из тех, кто принадлежит к так называемым древним родам. Он, без сомнения, человек принципа; однако, судя по моим наблюдениям, твердые принципы в сочетании с дурным нравом частенько оборачиваются жестокостью и человеконенавистничеством, ибо ими можно оправдать практически все, на что бы ни толкало человека его злонравие.

Но не будем терять надежды. Дама, о коей я упоминал выше, недавно родила сына, который умер в первую неделю жизни; ее муж, как я понимаю, в скором времени собирается покинуть Рим по причине неотложных дел на северных границах; и есть надежда, что снова среди нас будет та, чье остроумие, веселый нрав и умение наслаждаться жизнью помогут избавить Рим от унылого лицемерия, присущего ему в прошлом.

Не стану подвергать тебя, мой дорогой Секст, пытке одним из моих пространных рассуждений, но тем не менее замечу, что, как мне кажется, с течением времени те из традиционных «добродетелей», которыми Рим не устает гордиться и на которых, согласно официальной доктрине, покоится величие империи, — высокое положение, престиж, собственное достоинство, чувство долга, благочестие — просто–напросто убили в нас все нормальные человеческие чувства. Благодаря трудам великого Октавия Цезаря Рим превратился в самый красивый город на земле. Так почему бы и жителям его не раскрыть на досуге свою душу навстречу невиданным доныне в их городе красоте и изяществу?

III

Письмо: Гней Кальпурний Пизон — Тиберию Клавдию Нерону в Паннонию (9 год до Р. Х.)

Мой дорогой друг, при сем прилагаются сведения, которые ты просил меня собрать. Они исходят из различных источников, назвать которые я пока не могу, на тот случай (каким бы маловероятным он ни был), если они попадутся на глаза кому–нибудь другому помимо тебя. Некоторые из них я цитирую дословно, другие даю в кратком изложении, сохранив при этом всю полезную информацию. Оригиналы представленных документов хранятся у меня в надежном месте, если в будущем тебе понадобится ими воспользоваться.

Отчетный период — один месяц (ноябрь).

На третий день месяца, между десятью и одиннадцатью часами дня, к месту жительства дамы прибыли носилки, присланные Семпронием Гракхом. Их, по всей видимости, ждали, так как очень скоро после их появления указанная дама вышла из дома, после чего ее через весь город доставили на виллу Семпрония Гракха, где собралось множество гостей. Во время пира дама восседала на ложе непосредственно рядом с Гракхом; согласно полученным сведениям, они имели продолжительную беседу интимного свойства, содержания которой установить не представлялось возможным. Гостями было потреблено изрядное количество вина, так что к концу пира многие из них стали сверх меры веселы. Поэт Овидий развлекал гостей чтением своих стихов, которые вполне соответствовали общей атмосфере данного сборища, то есть были самого оскорбительного и непристойного содержания. Затем труппа мимов разыграла сцены из «Неверной супруги», но в более развязной, чем обычно, манере. После этого настала очередь музыкантов, во время выступления коих гости, среди которых были Семпроний Гракх и упомянутая дама, стали постепенно расходиться. Дама не появлялась до самого утра, когда она была замечена садящейся в носилки, что ждали ее возле виллы Семпрония Гракха, в которых и была доставлена домой.

За два дня до ид указанного месяца дама принимала у себя группу своих друзей, среди которых из мужчин присутствовали Семпроний Гракх, Квинктий Криспин, Аппий Клавдий Пульхр и Корнелий Сципион; из менее именитых — поэт Овидий и грек Демосфен, сын актера, только недавно получивший римское гражданство. Винопитие началось рано — в десятом часу утра — и продолжалось до поздней ночи. Некоторые из гостей ушли после первой стражи, но большая часть осталась на ночь; эти последние, возглавляемые дамой, о которой идет речь, оставили дом и прилежащие к нему сады, где проходил пир, и проследовали в город. Здесь они остановили носилки среди дорожек и зданий форума, который в сей поздний час был совсем безлюден, если не считать небольшой группы горожан, торговцев и стражников, которые при этом присутствовали и могут в случае надобности быть привлечены в качестве свидетелей. Вино продолжало литься рекой; на забаву гулякам вышеуказанный сын актера Демосфен с трибуны у здания сената произнес речь, пародируя выступления императора, которые тот часто зачитывал с того же самого места. После речи компания распалась; дама вернулась домой вместе с Семпронием Гракхом. Начинало светать.

В течение последующих шести дней ничего предосудительного в действиях названной дамы замечено не было: она побывала на официальном приеме в доме ее родителей; вместе с матерью посетила театр, где сидела в обществе четырех немолодых весталок, и присутствовала на плебейских играх, во время которых осмотрительно оставалась в ложе со своим отцом и его друзьями, среди которых находился консул на текущий год Квинктий Криспин и проконсул Юл Антоний.