И нитка, втрое скрученная... - Ла Гума Алекс. Страница 10

— Значит, прибережешь для меня этот глоточек, да? — Он вдруг заметил, что давно не слышит дождя. — Ну ладно, — сказал он. — Поспешу-ка я лучше к старине Мостерту.

Он тихонько похлопал ее по плечу, просто так, по-дружески, и она поняла, не отвела его руку, а только чуть слышно сказала:

— Теперь не пропадешь на целую вечность? Он сказал:

— Я мигом вернусь. Клянусь богом. Вот увидишь.

Они вместе дошли до двери, и он еще помялся, прежде чем нырнуть наружу, затем решился и уже из-за порога крикнул:

— Пока, Фрида, — и заспешил по затопленной дождем тропинке.

Серое застывшее небо нависло, разбухшее от сырости, и все пространство между мокрыми лачугами отсвечивало целым архипелагом луж. Чарли торопился, он ощущал приятное тепло под желтым дождевиком и не обращал внимания на то, что, пока он пробирался по этой трясине, набрал полные башмаки воды.

Фрида смотрела ему вслед, пока он не исчез. Тогда она вернулась в комнату, взяла бутылку с коньяком, там его оставалось еще на два пальца, и убрала в шкаф. Взяла миску с грязной водой, выплеснула воду за дверь и, прихватив стакан, отнесла все это на кухонный столик и поставила к грязной посуде.

Дети потянулись к двери, и она сказала им:

— Смотрите только, не промокните.

Они стремглав бросились на улицу, а она принялась мыть посуду и тут неожиданно для самой себя вдруг пожалела, что, пока здесь сидел Чарли, шел дождь.

9

Шоссе разматывалось от города черной влажной полоской изоляционной ленты, наклеенной на местность, извиваясь в тех местах, где лента как бы отстала от сырой поверхности земли. Станция обслуживания и гараж стояли как раз за одним из таких извилистых поворотов, где лента дороги, выйдя из предместья, пробиралась сквозь живую изгородь камедных деревьев, зеленых смоковниц и акаций.

Подобно одинокому блокгаузу на границе, она стояла на опушке темно-зеленого леса и казалась заброшенной, покинутой гарнизоном, оставленной на произвол судьбы на самом краю вражеской территории. Конечно, Джордж Мостерт, владелец станции обслуживания и гаража, неотлучно находился здесь, однако вряд ли его можно было принять за гарнизон, скорее он был похож на последнего солдата, который вызвался либо получил приказ стоять в одиночку в заслоне. Засилие новых, современных станций обслуживания, которых что ни год становилось все больше в городе и окрестностях, вконец подорвало его предприятие, и поток машин на север проносился мимо него стороной, их баки были уже полны, и их шины проверены, а водители, направлявшиеся в город, тем более не обращали на него внимания — у них все было рассчитано до конца пути.

Так она и торчала здесь, на излучине дороги, грязно-белым пятном, подобно забытому флагу никому не нужной и давно капитулировавшей крепости. Спереди площадку для обслуживания обегал полукружьем закапанный маслом въезд и шеренга рекламных щитов и стендов с целой батареей выставленных напоказ запыленных бутылок со смазочными материалами. Смотровая яма под подъемником была полна черной как смоль воды, а сам подъемник покрылся толстым слоем вековечной жирной грязи. Стены всего сооружения выглядели так, будто какой-то великан захватал их масляными пальцами.

Двор станции был невелик, его почти весь занимала груда старых покрышек в углу за крохотной стеклянной будочкой конторы перед крохотным, темным гаражом. Стекла конторы были такие грязные, что казались матовыми, а на них — целая коллекция дактилоскопических отпечатков, способная свести с ума любого детектива. Там и сям пестрели старые рекламы, этикетки и наклейки, предлагающие разные сорта бензина и смазочных материалов возможным клиентам.

Побелка на стенах станции была давным-давно вытерта стихиями и неосторожными водителями. Историю гибели можно было прочесть в царапинах, оставленных на стенах бамперами и крыльями машин, в высохших масляных пятнах подобных лужам застывшей крови на теле убитого дела, в побитых, с обтрескавшейся эмалью табличках-указателях и на выгоревших, обтрепанных полотнищах реклам — этих щитах и флагах, вывешенных по стенам в день поражения последним вызовом обреченных.

Ибо Джордж Мостерт оставался на посту среди развалин своего дела; почему — никто не знал. Иногда вдруг случалась какая-то работа — последние судороги умирающего организма: подкачать спустивший баллон, или продуть бензопровод, или прочистить карбюратор, или кто-нибудь из обитателей трущоб подкатывал на своей старой колымаге, чтобы выправить, или залатать, или заклепать последствия случайных дорожных неприятностей, а иной раз, глядишь, у него покупали галлон-другой бензину.

Джорджу Мостерту было за сорок. В свое время он был женат, но ходили слухи, будто жена, устав от этого человека, в котором не оказалось ни капли самолюбия и Силы воли противостоять более энергичным конкурентам, сбежала от него с агентом по продаже подержанных автомобилей. Правда, сам Джордж ни с кем на эту тему не разговаривал, так что слухи оставались только слухами. Но вынужденное одиночество сказалось в том, как он цеплялся за редких клиентов, как жаждал простого общения, в его готовности оказать любому небольшое одолжение. Оно отпечаталось в морщинках вокруг его совсем не выразительного рта, под вечно запачканными рыжеватыми усами — ус свисал в сторону над нижней губой, будто дешевая сигара, — и в сероватых лужицах глаз по обе стороны унылого вислого носа. Одиночеством веяло от черных полумесяцев под его нестрижеными ногтями, и от складок на морщинистой шее, и от давно не стиранного комбинезона, и гладких, нечесаных, поредевших и уже седеющих волос цвета запылившейся паркетной мастики. Оно сутулиной навалилось ему на плечи и кандалами повисло на ногах, которые он с трудом волочил по земле. Он слонялся по своей станции, совсем как бездомный пес, обнюхивающий знакомые места, или вглядывался в даль через тусклые стекла конторы, все еще надеясь, что к нему на закапанную маслом, в разводах трещин площадку завернет какой-нибудь автомобиль и он сможет выйти и не спеша потолковать с водителем.

Ночью Джордж Мостерт запирал станцию и отправлялся в комнатку над гаражом. Он сам себе готовил — продукты у бакалейщика он заказывал по телефону, — а затем читал потрепанную книжку, роман с убийствами, или просто сидел у окна и провожал взглядом двенадцатиколесные громадины, громыхавшие мимо в темноте, их задние огни подмигивали ему рубиново-красными глазами, когда фургоны, повернув на излучине шоссе, уносились прочь.

Из гаража он мог также смотреть поверх деревьев за дорогу, на рассыпавшиеся там в беспорядке лачуги и хижины, разбросанные как попало, будто на грязную мятую дерюгу безо всякого плана нашили слинявшие лоскутья: непонятная страна, чужой народ, знакомый ему только через оборванных коричневых послов, которые заглядывают иногда попросить чего-нибудь из лома или поздороваться с ним, проходя мимо по своим загадочным делам.

За их поселком была городская свалка, надежно охраняемая мухами, и сразу же за свалкой первые покосившиеся, нищие, с обвалившейся штукатуркой домики собственно предместья: линия однокомнатных домишек, похожих на глинобитные хижины из ковбойских фильмов, нагромождение ветхих крылечек и шатких веранд, постепенно уступающих место красным крышам и кирпичным трубам, за ними — прямоугольник кинотеатра с неоновой рекламой, светящейся только частью букв, церковь со шпилем и высокая стена обувной фабрики.

Жизнь, пусть убогая, какая есть, но жизнь, была в каких-нибудь двух шагах от Джорджа Мостерта, но он замкнулся от нее в стеклянной будке своей конторы, в своем одиночестве, в жалкой гордыне ложного расового превосходства, за рушащимися стенами своего мира, и только уныло поглядывал через дорогу мимо скучных бензоколонок, застывших, как часовые, расставленные на ничейной земле.

И когда он увидел Чарли Паулса, шагавшего к нему по насыпи, его голову и плечи, поднимающиеся над бетонным горизонтом, Джордж Мостерт почувствовал даже какую-то радость. Вот идет человек, с кем можно перекинуться словечком, пусть даже, уныло подумал он, этот парень и не ровня ему, Мостерту. Он вышел из конторы с запыленными стеклами на заляпанную масляными пятнами площадку перед станцией обслуживания.