Жажда человечности - Ролингс Марджори Киннан. Страница 17

Дедушкины жесткие седые усы, кончики которых побурели от сигарного дыма, несколько раз сердито вздрогнули, он что-то проворчал насчет стада баранов — куда, мол, один, туда и все, или что-то в этом роде, я точно не расслышал, — и хмуро на меня посмотрел.

— Тебе, видно, очень хочется быть таким, как все, да, Нил? — спросил он.

Я сказал, что именно в этот раз мне хочется не выделяться среди других. Дедушка кивнул. Костлявыми пальцами он сжал полированную головку трости так, что суставы побелели от напряжения, а в его маленьких светло-голубых глазках заиграл веселый огонек. Он встал с качалки и пошел в спальню. Я слышал, как он там передвигает вещи, а когда он снова появился в дверях, в руках он держал костюм. От костюма сильно пахло нафталином.

Это был синий габардиновый костюм, неуклюжий и старомодный. Дедушка зацепил крючок вешалки за дверь гостиной и остановился, любуясь костюмом.

— Я его сшил себе много лет назад, — сказал он.

Отец подошел поближе и пощупал материю на рукаве.

— Прекрасный товар, — сказал он.

— Ноский, словно из железа сделан, — заметил дедушка. — Теперь такой материи ни за какие деньги не купишь. А о работе и говорить нечего.

— Верно, — согласился отец. — Ни за что не купишь.

Дедушка отвел назад плечи, выпятил грудь и стоял так, лишь слегка опираясь на трость.

— Давай посмотрим, как он на тебе сидит, Нил, — сказал он.

Я взял костюм и в спальне переоделся. Надев его, я понял, что он мне не годится.

Вроде и не очень велик, мы с дедушкой были почти одного роста. Но двубортный пиджак с неподложенными плечами как-то слишком сужался в талии и нелепо расширялся книзу. Пиджак был длиннее тех, что носили последние тридцать лет, а брюки заканчивались небольшими узкими манжетами, из-за чего ступни моих ног казались непомерно большими.

Отец, увидев меня в этом костюме, чуть не расхохотался. Лицо его перекосилось и покраснело, а больной глаз начал слезиться. Он поперхнулся, и у него начался приступ кашля и удушья.

— Проклятая астма совсем замучила, — сказал он дедушке, когда кашель отпустил его. Он внимательно осмотрел меня. — Не так уж плохо, Нил. Сойдет.

Говорил он так, словно рот у него был забит гвоздями. Я смотрел на его руки, на вывихнутый мизинец, на старые зажившие порезы и изуродованный большой палец левой руки, расплющенный, с неровным выпуклым ногтем, похожим на ракушку.

— У Нила есть одно качество, — сказал он дедушке, оглядев меня со всех сторон. — Никто не станет отрицать, что он парень с головой.

Я никогда не обольщался насчет своих ног, не считал, что они у меня маленькие, но что они таких огромных размеров, этого я никогда не предполагал. Они казались длиной в милю. На лбу у меня выступил пот, и мне почудилось, что я не могу повернуться в этой маленькой гостиной, не наткнувшись на что-нибудь.

Отец, видимо, понял, что перегнул палку, потому что вдруг сказал:

— Не знаю, но мне кажется, для мальчика такой костюм немного старомоден.

Дедушка еще больше выпрямился.

— В этом костюме, Джефф, я венчался.

— Знаю, — сказал отец. — Это было сорок шесть лет назад в день святого Патрика, верно?

— Сорок семь, — поправил дедушка.

— Вот именно, отец. С тех пор моды немного изменились, а ты ведь знаешь, как ребята смотрят на эти вещи…

— Черт возьми, не пойму, куда ты гнешь, Джефф! — Дедушка ударил об пол своей тростью, и усы его при этом вздрогнули. — Может, ты хочешь сказать, что фасон костюма важнее, чем качество материала и хороший покрой?

Отец только плечами пожал, а дедушка добавил:

— Кроме того, Нил уже не мальчик. Он почти взрослый мужчина. Правда, Нил?

Дедушка сердито посмотрел на меня, сдвинув свои мохнатые брови, и я не мог понять, смеется он надо мной или нет. Я его недостаточно хорошо знал. Но мне казалось, во взгляде его было что-то, какая-то искорка, огонек, говоривший, несмотря на его свирепый взгляд, что он меня поддразнивает.

Я не знал, что ответить. Я не мог надеть этот костюм. Уж лучше было совсем бросить школу, чем показаться на выпускном вечере в таком наряде. Но как мне сказать об этом дедушке? Пока я пытался что-нибудь придумать, я заметил, что дедушкин взгляд смягчился, сердитое выражение исчезло. Он моргнул и попытался снова напустить на себя строгий вид, но глаза его подернулись влагой. Он опустил голову и уставился в пол.

— Я не надевал этот костюм с похорон Элин, — сказал он тихо.

Отец наблюдал за мной, я знал, но не мог заставить себя взглянуть на него.

— Я хотел надеть его в последний раз, — сказал дедушка, — когда меня положат рядом с Элин. — Адамово яблоко на его морщинистой шее задвигалось.

Приходит момент, когда ты вдруг перестаешь быть ребенком и становишься взрослым. Во всяком случае, делаешь значительный шаг в этом направлении. Это случается не тогда, когда ты впервые начинаешь бриться, или носить длинные брюки, или идешь вместе с отцом на работу. Это что-то иное, в этот момент с тобой что-то происходит. И когда это происходит, ты это чувствуешь. Многие вещи, мне кажется, ты еще продолжаешь воспринимать как ребенок, и это продолжается еще долгое время. Но с этого момента ты поступаешь так, как подсказывает тебе чувство долга. Дедушка сделал все, что мог, подарив мне свой костюм, и единственное, что мне оставалось, — надеть его на выпускной вечер и плевать на то, как посмотрят на меня ребята и все остальные.

И тем не менее, когда я осознал все, настроение мое не улучшилось.

— Замечательный костюм! — проговорил я. — Просто замечательный!

Дедушка поднял глаза и посмотрел на меня. На какую-то долю секунды взгляд его сделался ясным и молодым, но тут же затуманился, плечи опустились, он оперся на трость и снова стал стариком.

— Теперь костюм твой, Нил, — сказал он. — Когда пробьет мой час, найдется для меня какой-нибудь другой.

И прежде чем я успел его поблагодарить, дедушка открыл дверь и вышел на крыльцо. Он уселся в свое плетеное кресло-качалку и вынул сигару из жилетного кармана. Руки у него так дрожали, что он едва мог открыть перочинный ножик, который носил на цепочке от часов, и ему стоило большого труда отрезать кончик сигары. Раскурив сигару, дедушка стал качаться в кресле и наблюдать за Домом ветеранов, ожидая, когда кто-нибудь выйдет оттуда — он любил поболтать с людьми.

А у меня не лезло из головы, как я буду выглядеть в этом костюме, мне было как-то зябко и не по себе. И все же я твердо решил его надеть. Но только на выпускной вечер, а не на генеральную репетицию, которая должна была состояться во вторник днем.

Я сказал об этом отцу, и он одобрительно кивнул. Я знал, что он все понимает, и мне казалось, что он гордится мною.

Весь вторник я ловил на себе насмешливые взгляды ребят: они пришли в своих выходных костюмах, а на мне были мои старые вельветовые штаны и синяя рубашка, и я не сомневался, что они шушукаются на мой счет. Однако я заметил, что только на самых богатых мальчиках были изящные, модные костюмы из синего габардина. Несколько мальчиков победнее были в темных костюмах совсем не идеального покроя, и только два из них были из синего габардина. Но ни один из этих костюмов не выглядел таким старомодным и смешным, как тот, в котором собирался появиться я.

Днем, увидев мисс Хармен на репетиции, я сказал ей, что у меня будет костюм завтра вечером, но она в ответ только кивнула. Ей было не до меня, она очень волновалась, как пройдет репетиция.

Выстроившись, мы прошли на сцену и уселись на стулья — в первом ряду девочки, во втором мальчики, — пока все места не оказались заполнены. Анна Хендриксон, лучшая ученица, произнесла прощальную речь, а Колби Энос прочел стихи о нашем классе собственного сочинения. Мисс Хармен и старый мистер Эсбау, директор школы, не читали свои речи целиком, чтобы не затягивать репетицию. Пока выступала Анна и Колби читал стихи, я смотрел на пустой зал, гимнастические кольца и параллельные брусья, площадку для баскетбола и баскетбольные сетки, на высокие запыленные сводчатые окна и думал о девочках. Все они без исключения выглядели такими аккуратненькими и хорошенькими в белых фланелевых юбках и темных жакетах.