Комната Джованни - Болдуин Джеймс. Страница 32

– Сейчас – ничего, – сказал я, – ничего. Я хочу скорее удрать из твоей комнаты, удрать от тебя подальше, чтобы прекратить эту отвратительную сцену.

– Ты хочешь удрать от меня! – Он рассмеялся, но глаза его были полны горечи.

– Наконец ты сказал правду. А знаешь ли ты, почему хочешь от меня удрать?

Что-то внутри у меня сжалось в комок и замерло.

– Я не могу жить с тобой вместе, – сказал я.

– А с Хеллой ты жить можешь? С этой круглолицей, как луна, девчонкой, которая думает, что дети появляются на свет из-под капустного листа или из холодильника. Прости, я плохо знаю американские сказочки. С ней ты можешь жить?

– Да, – неуверенно пробормотал я, – с ней я жить могу.

Я встал. Меня всего трясло.

– Что за жизнь у нас может быть в этой тошнотворной комнатенке? Да и вообще, что за совместная жизнь может быть у двух мужчин? Любовь, любовь – только и слышишь от тебя, а нужна тебе эта любовь только для того, чтобы крепче стоять на ногах, скажешь, не так? Ты бы чего хотел: ходить на работу, выкладываться там до изнеможения, приносить домой деньги, чтобы я при этом сидел в этой клетке, мыл посуду, стряпал, чистил вонючую уборную, встречал тебя на пороге поцелуями, спал с тобой и был твоей девочкой, твоей крошкой? Этого ты хотел бы? Вот что значит твоя любовь. Ты говоришь, я хочу убить тебя. А ты задумывался над тем, в кого ты меня превращаешь?

– Я пытаюсь сделать из тебя свою девочку? Если бы я ее хотел, она бы у меня была.

– А почему же ее нет? Значит, ты трусишь? И тащишь меня в постель, потому что кишка тонка бегать за женщинами, которых ты, на самом деле, хочешь? Так?

Джованни побледнел.

– Ты мне все время твердишь о том, что я хочу, а я тебе – о том, кого я хочу.

– Но я мужчина, – закричал я, – понимаешь, мужчина! Как мы можем жить друг с другом?

– Как это делается, – спокойно ответил он, – ты знаешь не хуже меня. Вот поэтому ты от меня и уходишь.

Он встал, подошел к окну и распахнул его.

– Bon – сказал он и ударил кулаком по подоконнику.

– Если бы я мог удержать тебя здесь, я бы удержал, – закричал он, – даже если бы мне пришлось избить тебя, заковать в цепи, уморить голодом, только чтобы ты остался. Я бы это сделал.

Он отошел от окна. Ветер развевал его волосы.

– Может, когда-нибудь ты пожалеешь, что я этого не сделал.

Джованни, как плохой провинциальный актер, размахивал передо мной руками.

– Холодно, – сказал я, – закрой окно.

Он улыбнулся.

– Ты ведь уходишь, какая тебе разница. Bien sur.

Он захлопнул окно, и мы долго смотрели друг на друга, стоя посреди комнаты.

– Больше мы не будем выяснять отношения, – сказал он. – Это имело бы смысл, если бы ты оставался. У нас с тобой, как говорят французы, une separation de corps, не развод, а просто разлука. Все, хватит. Мы расстанемся. Но я знаю, что ты принадлежишь мне. И я верю, я должен верить, что ты еще вернешься.

– Джованни, – сказал я, – я никогда не вернусь, и ты это знаешь.

Он замахал на меня руками.

– Хватит, больше никаких выяснений отношений. Американцам не дано чувствовать, где их судьба, нет, не дано. Они даже не узнают ее, глядя ей в лицо.

Он вытащил из-под раковины бутылку.

– Жак тут оставил бутылку коньяка. Давай пропустим по стаканчику. Так, кажется, говорят у вас в Америке.

Я смотрел, как он аккуратно разливает коньяк в стаканы, хотя его всего трясло – от ярости, боли, а может, от того и другого. Он протянул мне стакан. – A la tienne, – сказал он. – A la tienne.

Мы выпили. Я не смог удержаться от вопроса:

– Джованни, а что ты теперь собираешься делать?

– О, – воскликнул он, – у меня полно друзей. Найду уж, чем с ними заняться. Завтра вечером, к примеру, буду ужинать с Жаком. Не сомневаюсь, что и послезавтра буду ужинать с ним же. Он очень ухлестывает за мной и считает тебя чудовищем.

– Джованни, – беспомощно пролепетал я, – будь осторожнее. Пожалуйста, будь осторожнее.

Он иронически улыбнулся мне.

– Спасибо, – сказал он, – тебе надо было посоветовать мне это в ту ночь, когда мы познакомились.

Так мы в последний раз поговорили по душам. Я остался у него до утра, потом побросал вещи в чемодан и отправился в гостиницу к Хелле.

Никогда не забуду, как Джованни смотрел на меня в последний раз. Утренний свет заливал нашу комнату, напоминая мне о многочисленных утрах, в том числе и о том, когда я пришел сюда впервые. Джованни сидел на кровати совершенно голый, зажав в ладонях стакан коньяка. Его тело было неестественно белым, лицо серым, мокрым от слез. Я с чемоданом стоял у порога и, держась за дверную ручку, смотрел на него. Мне хотелось попросить прощения. Но это превратилось бы в слишком долгую исповедь. Маленькая уступка себе навсегда замуровала бы меня с ним в этой комнате. А ведь, положа руку на сердце, именно этого-то я и хотел. Я почувствовал, как по моему телу пробежала дрожь и на миг явственно ощутил, как тону, захлебываюсь в его слезах. Голое тело Джованни, знакомое мне до мельчайших подробностей, матово сияло в утреннем свете и точно растворялось в окружающем нас пространстве.

И тогда в моем мозгу вспыхнула глубоко затаенная мысль, которой я боялся больше всего: спасаясь бегством от Джованни, я навсегда обрекал себя на магическую зависимость от него. Отныне я никогда не смогу забыть его тело, нашу с ним близость. Джованни не спускал с меня глаз, но казалось – он смотрит сквозь меня. Выглядел он довольно странно, разгадать выражение его лица было невозможно. Оно не было ни хмурым, ни злым, ни печальным. Казалось, он просто спокойно ждал, что я преодолею разделявшие нас несколько шагов и снова обниму его. Он ждал этого, как ждут чуда на смертном одре, чуда, которое никогда не произойдет. Нужно было немедленно уходить! То, что скрывалось за маской его спокойствия, бушевало и в моей душе – я понимал, что еще немного и окончательно погибну в этом омуте, который зовется Джованни. Все во мне рвалось к нему, но ноги не слушались меня. Ветер моей судьбы гнал меня прочь из этой комнаты.

– Adieu, Джованни.

– Adieu.

Я повернулся и вышел, не прикрыв за собой дверь. Точно яростный вихрь безумия окутал меня прощальным порывом, пробежал по спине, взъерошил волосы. Я миновал узкий коридорчик. вышел в переднюю, прошел мимо loge, где мирно дремала консьержка и выскочил, наконец, на утреннюю парижскую улицу. С каждым шагом мне становилось все очевиднее, что путь назад отрезан. Голова была до странности пуста, вернее, мозг был точно огромная кровоточащая рана под наркозом. Я думал только об одном: «Настанет день, и ты будешь горько это оплакивать! Скоро-скоро ты станешь горько плакать!»

На углу я вытащил бумажник, чтобы достать автобусные билеты. В нем оказались три тысячи франков, взятые у Хеллы, мое carte d'identite, мой адрес в Соединенных Штатах и какие-то бумаги, клочки бумаги, фотографии, карты.

На каждом клочке бумаги были записаны адреса, номера телефонов, памятки о свиданиях, на которые я ходил, а может, не ходил, имена давно забытых случайных знакомых, словом, следы несбывшихся надежд, конечно, несбывшихся, иначе я не стоял бы сейчас на углу этой улицы в состоянии полного смятения.

В бумажнике я нашел четыре автобусных билета и зашагал к автобусной arret. Там уже стоял полицейский в своей синей пелерине, тяжелой, свисающей, как балахон, и с белой блестящей дубинкой в руках. Увидев меня, он улыбнулся и крикнул:

– Cava?

– Qui, merci. А у вас?

– Toujours. Чудный денек.

– Да, – мой голос предательски дрогнул, – осенью пахнет.

– C'est ca.

И он отвернулся, привычно оглядывая бульвар.

Я пригладил рукой волосы. Меня всего трясло, и вообще мне было плохо, хуже некуда.

Мимо шла женщина с сеткой, доверху набитой провизией. Наверняка с рынка. Из сетки торчала литровая бутылка красного вина и, казалось, вот-вот вывалится. Женщина была немолодая, но симпатичная, с крепко сбитым телом и такими же руками – сильными, крепкими. Полицейский что-то прокричал ей, и она ответила в тон ему такой же добродушной непристойностью. Он рассмеялся. На меня он больше не обращал внимание. Я смотрел, как женщина шла по улице, и думал, что она наверняка идет домой, к работяге-мужу с грязными руками и к детям. Она миновала угол, освещенный узкой солнечной полоской, и перешла на другую сторону улицы.