Церковное привидение: Собрание готических рассказов - Барэм Ричард Харрис. Страница 86

— Боже праведный, — вырвалось у Джейбеса, — был бы я наследник, купил бы корову; мне без еще одной коровы просто зарез.

— Да, без коровы нам зарез, — согласилась Элизабет. — Но глянь на постель: в сундуке такое отличное белье, а здесь одна рвань.

— И кому же достанется серебряный чайник с ложками и деньги, хотел бы я знать.

— Родни у нее не было, одна Роуз Хекст, а ее покойница не жаловала, в последний раз сказала мне: не желаю иметь ничего общего с этими Хекстами, ни с ними, ни с их свойственниками.

— Это были ее последние слова?

— Самые что ни на есть последние — больше она ни со мной, ни с кем другим не разговаривала.

— Раз так, то вот что я тебе скажу, Элизабет: наш святой долг — позаботиться о том, чтобы свершилась воля тетки Джоанны. Слово покойницы — закон. Она яснее ясного объявила, чего хочет, и нам, как честным людям, надлежит выполнить ее завет: присмотреть, чтобы безбожным Хекстам ничего не досталось из ее добра.

— Кому ж тогда оно должно отойти?

— Что ж… давай рассудим. Первей всего надобно унести усопшую и устроить приличные похороны. Хексты — люди бедные, им это не по карману. Сдается мне, Элизабет, мы поступим как добрые христиане, если возьмем все хлопоты и расходы на себя. Как-никак мы ее ближайшие соседи.

— Ага… и ведь последние десять или двенадцать лет я снабжала ее молоком и ни пенни не взяла в уплату, думала, у тетки Джоанны ничегошеньки нет за душой. А у нее имелся запасец, только она его зажимала. Не очень-то это честно, и, по мне, часть ее наследства должна бы пойти в счет долга за молоко. Да и на масло я тоже никогда не скупилась.

— Хорошо, Элизабет. Для начала нам следует прибрать к себе серебряный чайник и ложки, а то как бы с ними чего не случилось.

— А я унесу полотняные простыни и наволочки. Никак не возьму в толк, чего было держать их в сундуке, а постель застилать рваньем?

Узнав, что Хокины взяли на себя расходы по погребению, все жители Зеннора дружно объявили, что свет не видал других таких добрых и щедрых соседей.

На ферму явилась миссис Хекст — сказать, что желает, в меру возможности, позаботиться обо всем сама, но миссис Хокин ей ответила:

— Роуз, голубушка, не беспокойся. Я виделась с твоей тетушкой, когда она болела и уже дышала на ладан; она взяла с меня обещание, что хоронить ее будем мы с мужем, ни о каких Хекстах она и слушать не желала.

Роуз вздохнула и отправилась восвояси.

Ей и в голову не приходило рассчитывать на какое-нибудь наследство от тетки. Ни разу та не дозволила ей взглянуть на сокровища в дубовом сундуке. Роуз знала одно: тетка Джоанна бедна как церковная мышь. Но, помня, как старушка прежде о ней заботилась, Роуз была готова простить ей дурное обращение. Она не единожды делала заходы к тетке, чтобы помириться, но получала от ворот поворот. Поэтому Роуз ничуть не удивилась, узнав от миссис Хокин о последних словах старухи.

И все же отвергнутая, лишенная наследства Роуз с мужем и детьми облачилась в траур и присутствовала на погребении как самая близкая родня покойной. Случилось так, что, когда пришла пора обряжать покойницу, миссис Хокин вынула из дубового сундука красивые полотняные простыни — сделать для усопшей саван. Но тут она сказала себе: что за досада разрознивать комплект, да и когда еще попадет в руки такое добротное и красивое белье из старых времен? И она отложила в сторону нарядные простыни и взяла на саван одну из тех, которые тетка Джоанна застилала обычно: чистую, но грубую и обтрепанную. В самый раз сойдет, чтобы гнить в могиле. Не греховная ли это расточительность — отдать на потребу червям прекрасное белое белье из запасов тетки Джоанны? Во всем остальном похороны прошли по первому разряду. Усопшую положили в вязовый гроб — не в какой-нибудь простецкий сосновый, для бедняков; на крышке красовался нарядный герб из баббита. [162]

К тому же рекой лился джин, на столе стояли лепешки и сыр, и за все это заплатили Хокины. Меж гостей, что ели, пили и утирали глаза, разговор велся больше не о добродетелях покойной, а о щедрости ее соседей.

Мистер и миссис Хокин слушали и упивались. Ничто так не ублажает душу, как сознание, что твои заслуги оценены по достоинству. Джейбес вполголоса хвастался одному из соседей, что не пожалел денег: на могиле установят красивый камень с резной надписью, по два пенса за букву. Имя тетушки Джоанны, дата кончины, возраст, две строчки из ее любимого гимна — о том, что истинная обитель человека не земля, а небеса.

Не часто Элизабет Хокин проливала слезы, но тут всплакнула, вспоминая умершую и радуясь тому, как оценили односельчане их с мужем старания. Но вот короткий зимний день подошел к концу, участники похорон, подкрепившись едой и питьем, разошлись с миром, и Хокины остались вдвоем.

— Замечательный был день, — промолвил Джейбес.

— Да, — подхватила Элизабет, — народу пришло видимо-невидимо.

— После этих похорон соседи нас страх как зауважали.

— Хотела бы я посмотреть на того, кто, как мы, не поскупился бы для бедной безродной старухи. Учти к тому же, что она за десять — двенадцать лет задолжала мне кучу денег за молоко и масло.

— Ну ладно, я всегда знал, что награда добродетели в ней самой. Вот уж не в бровь, а в глаз сказано. Чувствую, она сидит у меня внутри.

— Это, наверное, джин, Джейбес.

— Нет, это добродетель. Греет так, что куда там джину. Джин вроде тлеющих угольков, а чистая совесть — вроде доброго пламени.

Ферма у Хокинов была маленькая, и глава семьи сам смотрел за скотом. Из наемных работников держали только служанку, мужчин не было никого. Спать все ложились рано: ни Хокин, ни его жена не были охочи до чтения, никто не стал бы жечь масло по ночам за книгой.

Среди ночи (в котором часу, она сама не знала) миссис Хокин внезапно просыпается и видит: муж ее сидит в постели и прислушивается. Светила луна, на небе не виднелось ни облачка. Вся комната была наполнена серебристым сиянием. И различает Элизабет Хокин шаги — в кухне, прямо под спальней.

— Там кто-то есть, — шепнула она, — сходи вниз, Джейбес.

— Ума не приложу, кто это может быть. Салли?

— Какая Салли? Чтобы спуститься вниз, ей нужно пройти через нашу спальню.

— Сбегай, Элизабет, посмотри.

— Дом твой, тебе и идти, Джейбес.

— А если там женщина, а я в ночной рубашке?

— А если, Джейбес, там мужчина, грабитель, а я в ночной рубашке? Сраму не оберешься.

— Наверное, лучше нам вместе спуститься.

— Хорошо… только бы это не…

— Что?

Миссис Хокин промолчала. Муж с женой выбрались из постели и на цыпочках сошли по лестнице.

Лестница была взята в коробку из досок, но внизу не имела перегородки и вела прямо в кухню.

Хокины спускались тихонько и осторожно, цепляясь друг за дружку, а у подножия лестницы боязливо заглянули в комнату (это была одновременно кухня, гостиная и столовая). В широкое низкое окно лился лунный свет.

В свете виднелся человек. Ошибки быть не могло: перед ними стояла тетка Джоанна, завернутая в саван из обтрепанной простыни, что выделила ей Элизабет Хокин. Вынув из комода и расстелив на столе одну из своих нарядных полотняных простыней, старуха разглаживала ее костлявыми руками.

Хокинов бросило в дрожь, но не от холода (хотя дело происходило среди зимы), а от страха. Выступить вперед у них не хватало духу, убежать тоже.

Меж тем тетка Джоанна сходила к буфету и возвратилась с серебряными ложками; положила все шесть на простыню и худыми пальцами стала пересчитывать.

Она обернулась к следившим за ней супругам, но на лицо падала тень, и ни черт, ни выражения было не разобрать.

Опять она сходила к буфету, принесла серебряный чайник и остановилась в конце стола. Лунный свет, отразившись от простыни, падал старухе в лицо, и супруги разглядели, что она шевелит губами, но только без звука.

Сунув руку в чайник, тетка Джоанна одну за другой вынимала монеты и пускала каждую катиться по столу. Хокины видели блеск металла, даже тень от монет, пока они катились. Первая монета остановилась в дальнем левом углу стола, вторая — рядом с нею; прокатившись, монеты легли по порядку, десяток в ряд. Следующий десяток улегся на белой скатерти в соседний ряд, за ним выстроился третий. И все это время покойница шевелила губами, будто считая, но по-прежнему беззвучно.