Другая история Руси. От Европы до Монголии - Валянский Сергей Иванович. Страница 6
Итак, имеющийся сегодня древнейший из всех списков «Повести временных лет» — Радзивиловский — был изготовлен лишь в начале XVIII века. Его страницы содержат следы грубой работы фальсификатора, вырвавшего один лист, вставившего лист о призвании варягов и подготовившего место для вставки якобы потерянного «хронологического листа». Русская история «привязывалась» по датам к хронологии всемирной истории, утвердившейся в западноевропейской науке.
Кто принял смерть от коня своего?
В поисках первоисточников, давших основания для написания «Начальной» Несторово-Сильвестровой летописи мы прежде всего с удивлением обнаруживаем скандинавскую сагу.
Сага о норвежском витязе Олдуре повествует:
«Воротившись в Норвегию, Олдур сказал своей дружине: — Посмотрим на погрязший в болото курган, под которым погребли мы коня Факса. Он пришел к кургану и сказал: — Теперь нет уже никакой опасности от предсказания ворожеи, угрожавшей мне смертию от Факса. И вдруг загорелось болото и никаких следов не осталось от кургана: лежала только гнилая голова коня. Увидев ее, Олдур сказал: — Узнаете ли голову коня? Кругом стоявшие подтвердили: — Это Факсова голова. Тут выскочила из конской головы змея и уязвила его в пяту, отчего все тело его заразилось ядом».
А вот и русский (не саговый, а летописный) текст под годом 6420 (912).
«Олег спросил кудесника: „Отчего ми есть умрем?“ И рече ему кудесник один: „Княже, конь, егоже любиши и ездиши на нем, от то и умрети“. Олег же приим въ уме, си рече: „Николи же всяду на нь, ни вижю его боле того“, и повелелъ кормити и не водити его к нему, и пребы неколико лет не виде его, дондеже на грекы иде. И пришедшу ему к Кыеву и пребывьшю 4 лета, на пятое лето помяну конь, от него же бяхуть рекл волсвли умрети, призва старейшину, конюхом, рече: „Како есть конь мой, его же бех поставил кормити и блюсти его?“ Он же рече: „Умерл есть“. Олег же посмеялся и укори куесника, реча: „То ти неправо глаголють волсви, но все ложь есть: конь умерлъ есть, а я живъ.“ И повелелъ оседлати конъ: „А то вижу кости его“. И приде на место, идеже беша лежаще кости его голы и лоб гол, и сседе коня, и посмеяся рече: „От сего ли лба смерть было взяти?“ И вступи ногою на лоб; и выникнувши змия изо лба и уклюну в ногу, и с того разболеся и умре».
Откуда кто взял? Норвежцы ли из «Нестора», или Нестор у «норвежцев»?.. Или никто ни у кого не «брал»? Ведь переселенцы из одной земли в другую, став дедами, в старину, как и теперь, любили рассказывать внукам приключения своей молодости. А внук, сам ставши дедом, передаст историю потомкам, уже не задумываясь, где и когда происходили дела старины седой… и происходили ли вообще. Так норвежские события становятся русскими или наоборот; для сборника сказок это неплохо, но вот когда иностранная сказка становится фактом отечественной истории — возникает путаница.
Н. М. Сухомлинов сообщает о заимствованиях из византийских письменных источников: «Все летописцы наши пользовались византийскими источниками. В древней летописи (Нестора) приводятся неоднократно места из хроники Георгия Амартола, по разным поводам из различных частей ее».
На апокрифического Мефодия Патарского прямо ссылается русский летописец при рассказе о нашествии половцев в 1096 году:
«Мефодий свидетельствует, что 8 колен измаильских убежало в пустыню, и из сих 8 колен, в кончине века выйдет нечистое племя, заключенное в горах Александром Македонским».
А о месте этих гор он выражается так:
«Новгородец отрок Гюраты узнал от Югров о неслыханном чуде: о горах, „зайдучи залив моря“, в которых вечный крик и говор, и люди секут гору, хотяще высечися. Это и есть люди, заключенные Александром Македонским».
И затем приводит еще одно свидетельство из сочинений того же Мефодия.
Сухомлинов пишет:
«В выборе источников ясно обнаруживаются позднейший век и образованность автора начальной летописи и искусство его, как писателя. В этом отношении замечательно подчинение всего вносного главной мысли повествования. В способе пользования источниками как отечественными, так и иностранными, заметны единство, одинаковость приемов: летописец обыкновенно не записывает свидетельства своего источника дословно во всем объеме, а приводит из него извлечения, связывая его с главным предметом повествования».
Такой вот фантастический плагиат составляет «мясо» на сухом хронологическом скелете из походов разнообразных князей. Причем автор ухитряется даже дать словесные портреты и характеристики этим никогда не виданным им героям. Так, о князе Ростиславе (1065) говорится:
«Бе же Ростислав муж добль, ратен, и красен лицем и милостив убогым»,
а о Глебе (1078) так:
«бе бо Глеб милостив убогим, и страннолюбив, тщанье имея к церквам, теплъ на веру и кроток, взором красен».
Такие характеристики автор дает почти всем князьям при упоминании об их смерти. Насколько они правдоподобнее, чем описанные между ними исторические чудеса, предоставляем судить читателю, отметим только, что и схема княжеских династий, изложенных в летописях, совершенно неправдоподобна с физиологической и даже с психологической точки зрения.
Родила царица в ночь…
Спрашивается, можно ли определить правдоподобность династической хронологии первой русской летописи при помощи чисто «физиологических» рассуждений? Оказывается, можно!
Предположим, нам представлена непрерывная династия, в которой престол всегда переходил от отца к старшему сыну. Понятно, что отец мог царствовать мало лет, сын долго, внук или долго, или мало и так далее. Но несмотря на все случайное разнообразие лет власти каждого из них уже для пяти-шести поколений мы обнаружим, что СРЕДНИЙ срок правления будет лишь на два-три года превышать время достижения половой зрелости, общий для всех людей. В самом деле! Если папаша-долгожитель просидит на троне сто лет, его сыну власти не перепадет вовсе (нуль годов правления), а трон унаследует в лучшем случае внук, если не правнук. Невозможно даже представить, чтобы после такого папаши его родной старший сын держал трон еще сто лет. Ведь он помрет. А потому от фантазий перейдем к фактам.
Ввиду того, что все династии стремились сохранять престол за своим родом, наследников обычно женили рано, и первый ребенок рождался если не через год, то года через два-три после того, как юные родители могли его зачать. Отсюда ясно, что среднее время царствований в династии, где престол переходит от отца к сыну, должно лишь на год или два превышать время наступления половой зрелости, а, следовательно, и брачного возраста. А потому всякая историческая хронология подтверждается физиологией лишь тогда, когда мы видим среднее время царствований от 17 до 22 лет. В случае перехода престола от деда к внуку в расчет нужно принять и отца последнего, дав ему время царствования, равное нулю лет, а в случае перехода трона от старшего брата к младшему надо считать только младшего брата, прибавив ко времени его царствования года два-три, так как вторые дети рождались, в среднем, через два-три года после первых.
Вот примеры из документально подтвержденных историй различных династий:
В Германии от воцарения Генриха IV (1056) до низложения Вильгельма II (1918) прошло 862 года и было 40 смен владык, так что даже и при валовом подсчете на каждую смену пришлось, в среднем, около 21,5 года, то есть половая зрелость достигалась принцами на 18 году.
В английской династической истории от воцарения Эдуарда III Исповедника (1042) до воцарения Виктории (1837) прошло 795 лет и было 37 смен, по 21,4 года на каждую. Опять половая зрелость пришлась на 18 лет. То же и во французской истории: от воцарения Анри I (1030) до низложения Наполеона III прошло 840 лет и было 42 смены, на каждую в среднем 20 лет, что дает половую зрелость около 17 лет.