О западе, который пыжился, пыжился, а Россия сама по себе - Калюжный Дмитрий Витальевич. Страница 18

Согласно опросам социологов, «традиционно русские» ценности в приоритете 49% опрошенных; на «советские» ценности (заметьте, не коммунистические, а именно советские) ориентируются 13%, смешанный тип ценностей – «традиционно русские и советские» – важны для 11% респондентов. Итого 73%. А сторонников «западных» ценностей оказалось на всю Россию только 4%. Странно, не правда ли: число откровенных западников совпадает с количественной оценкой российского истеблишмента, представители которого, собственно, и называют себя демократами.

Нет ли здесь подмены понятий? Ведь демократия в стандартном переводе значит «власть народа». А у нас тут удивительная картина: 73% демоса выступает за традиционные русские и советские ценности, а демократы только и делают, что эти ценности обругивают. Как же писать это слово без кавычек?

Патриотизм относится к числу русских и советских ценностей. И вот получается, что он, патриотизм, не свойствен «демократам», но приемлем для большинства народа как стратегическая цель. Патриотизм народа, при наличии дееспособного государства, проводящего успешную стратегию модернизации, обязательно даст хорошие результаты. Напротив, если слово патриот стало ругательным, а государство соглашается на роль не более, как прилежного ученика западных демократий, то и результат будет плачевный.

Доктор исторических наук Анатолий Уткин пишет в статье «Патриотизм – невидимая рука истории» следующее:

«В главных испытаниях уходящего века лидеры ведущих демократических стран обращались к беспроигрышному элементу, к чувству национального самосознания, уязвленной гордости и обиды за униженную объективным ходом событий страну. Президент Ф.Д. Рузвельт на все лады использовал формулу, что „мы, американцы – как народ, – не можем, будучи вместе, потерпеть поражение“. Это относилось и к Великой депрессии, и ко Второй мировой войне. Уинстон Черчилль в самый мрачный для своей страны час обращался к немеркнущим примерам патриотизма королевы Елизаветы I, не склонившейся перед Великой Армадой, к образам герцога Мальборо и адмирала Нельсона.

Народы готовы вынести многое, когда их «осеняют праведные знамена». И напротив, сервильность вождей ведет их в долину национального забвения… То, что было благом для других стран в их трудный час, не может быть абсурдно кокетливой претензией в трудный час России. Если бы этой веры в себя и свою судьбу не существовало, на национальной истории можно было бы поставить крест. Но именно на вере в себя и в свое будущее покоится могущество современных гигантов – тех держав, чьи могущество и усилия определят ход двадцать первого века. Откровенная цель – не попасть на задворки истории».

Как видим, государственнические настроения, равно как и патриотизм, не являются препятствием для жизни в глобальном демократическом мире. Мало примера США и Великобритании, поинтересуйтесь опытом Японии, Кореи, Китая, ряда стран Юго-Восточной Азии, и вы убедитесь в этом.

Следствия недостаточного прибавочного продукта

Русское общество есть общество с минимальным объемом прибавочного продукта. После вычета того, что нужно производителю и его семье, он мог отдать на нужды государства существенно меньше, чем граждане стран с небольшими издержками. И что из этого следует? А то, что аппарат управления на Руси должен быть либо намного меньше, чем в других странах, либо норма его содержания естественным образом получится другой. А на деле получалось так: и управленческий аппарат поменьше, и стоил он всегда меньше.

Но процесс управления везде одинаков; как же вдесятеро меньший государственный аппарат может выполнять те же функции? А это можно сделать, если часть функций передать не специально оплачиваемым людям, а выполняющим эти функции на общественных началах. Деревенские старосты, а в городах писари и нотариусы не получали государственного содержания, а кормились «от народа». И по многим должностям было то же самое: пристав, получающих государственное жалование, обслуживал несколько деревень. Как же он справлялся? А везде имелись помощники без содержания.

Так было всегда, и так должно быть. Казалось бы, простая мысль. Но посмотрите, аппарат управления у нас растет, как на дрожжах, и обеспечение себе управленцы требуют, как «во всем мире». И при этом все время пугают, что «дешевые» управленцы могут принести только вред стране.

Если вы увидите в Нью-йоркском метро ребёнка, разбрасывающего обертку от жвачки по вагону, не спешите делать ему замечание. Там считается, что так и должно быть. Здесь избыток рабочей силы, и убирать эти бумажки будет человек, получающий зарплату из налогов родителей этого ребёнка. А вот нам дешевле заниматься воспитанием детей, чем держать лишних уборщиков.

Люди должны понимать, что если они требуют какую-то услугу, то за неё платят они сами, а не абстрактное государство. Оно имеет только то, что мы ему даем. А мы много дать не можем. И общественная пирамида у нас не может быть такой же сложной, как там, и «верхи» в нормальных условиях у нас всегда ближе к низам, по сравнению с Западом. У нас и у «них» очень, очень многое – разное, и нельзя сравнивать организацию жизни там и тут без учёта этой разницы.

Нас всегда тыкают носом в наше «крепостное право». Но в средние века на европейских дорогах стояли патрули, и попавшихся «бродяг», то есть тех, кто не мог доказать, что он местный арендатор, тут же вешали. Феодализм у нас был другой, по сути, это даже не был феодализм. У нас земли для прокормления давали дворянам только на время службы государю. Хотите и дальше ими пользоваться, – посылайте детей на службу. На Западе семьи владели целыми губерниями вечно, и фамилии носили по названию своего наследственного владения, а у нас такого не было. В древние времена князя приглашал народ; затем князья выбирали великого князя; а поместье с народом давал дворянину великий князь за службу, и дворянин служил государству, кормясь от народа. Вот наша система.

Социально-политическая стратегия, связанная с именами Гоббса, Канта, Локка, реализованная в западных демократиях, исходила из недоверия к человеку, и строила всю политическую среду так, чтобы блокировать деструктивные выходы его энергии. Отсюда и разделение властей, чтобы друг за другом следили, отсюда и сменяемость лиц на постах, и многое прочее. Как говаривал Кант, нужно создать такую политическую систему, чтобы она работала, даже если бы пришлось иметь дело с дьявольским народцем.

Что касается социально-политического опыта России, то и в дореволюционном, православном варианте, и в коммунистическом варианте в основе лежал другой образ человека. Здесь превалировало мнение, что человек добр или, по крайней мере, может быть добрым. Господствующей была идеология доверия. На этом всё строилось. Каким бы суровым советский опыт ни был, всё же идеология ориентировалась на высшие гуманистические цели, на братство людей, на то, что человек – это звучит гордо.

Эта идеология в душах людей жива до сих пор. У нас смазаны грани между деловым сотрудничеством и личным дружеским общением. Наши люди отличаются очень большой степенью беспечности в жизни, сниженным порогом индивидуальной ответственности, слишком доверяются судьбе, Богу и начальству, – но на российском «рынке» ценностей по-прежнему высоко котируются служение общему делу, патриотизм, самоотверженность, бескорыстие. Хотя современная наша власть проводит явно антинародную политику, люди всё ещё видят в государстве что-то отечески заботливое.

Отчего же государство стало теперь столь равнодушно к своим гражданам? Раньше-то такого не было… А оттого, что во главе его интересов ныне – идея выгоды и прибыльности. Наше государство перестало быть общественной структурой, синхронизирующей стремления разных групп своих граждан, работающей в общих интересах, и превратилось в коммерческую корпорацию. А между тем, «гуманный» капитализм некогда ввел представление об «общности, которую не имеет смысла эксплуатировать». И знаете почему?