Бог есть. Что дальше? Как стать теми, кем мы призваны быть - Райт Том. Страница 17

Есть и еще одно не столь очевидное, но потому более опасное явление – этому умонастроению обычно сопутствует такой элемент античной и современной культур, который в широком смысле называют «гнозис» или «гностицизм». В целом это идея о том, что внутри нас – или, по меньшей мере, внутри некоторых из нас – скрыта искра света. Такая сокровенная искра, как принято думать, часто не видна, потому что ее заслоняют социальные условности, влияние культуры или даже наши ложные представления о том, кто мы такие на самом деле.

Но открыв в себе этот свет, человек должен понять, что он важнее всего остального, что он выше любого правила, дороже обычного человеческого счастья и, разумеется, стоит выше любой добродетели (в классическом смысле слова или в каком-либо еще). Правда находится в глубине нас самих, ее нужно только открыть. Мое сердце говорит мне об этой правде, и мне надо следовать зову сердца. Это «путеводный свет», сияющий в самом центре моего подлинного «Я». Именно этот свет, как искренне верят многие люди в сегодняшнем мире, пришел показать нам Иисус из Назарета. Об этом говорят не только авторы многочисленных популярных книг вроде «Кода да Винчи» и подобных, но и немалое число серьезных писателей и ученых. В конце концов, многие люди желают услышать именно такую весть.

Такого рода философия в ее коллективном варианте владела многими умами в нашем мире. Скажем, неспроста великая интеллектуальная и культурная революция второй половины XVIII века называлась «Просвещение». Западная Европа и Северная Америка открыли «свое подлинное «Я». Они почувствовали себя особой породой людей, обладающей новыми знаниями, навыками и технологиями, которые позволяли покорять менее «просвещенные» народы. Более того, они чувствовали необходимость использовать эти средства именно для покорения остальных.

Сейчас мы не будем углубляться в эту тему (любопытно, что Артур Шлезингер переходит именно к ней сразу после того отрывка, что я привел выше). Для нас важно, что индивидуальная версия гностицизма глубоко укоренилась в нас за последние два столетия, так что люди предполагают (я хотел написать «думают», но я подозреваю, что большинство людей не думает, а просто предполагает), что «верность себе» – главная заповедь для человека, основной (даже) «религиозный» императив, важнейшая цель и задача нашей жизни, Священный Грааль нашего роста и развития. Именно так сегодня думают о мире и о себе миллионы людей.

Это можно проиллюстрировать на массе примеров. Поэту Джону Бечемену не повезло – его отец успешно вел семейный бизнес, думая, что сын пойдет по его стопам. Или, быть может, нам следует сказать иначе: старику Бечемену не повезло – у него был сын, который решительно не хотел становиться бизнесменом, но страстно желал посвятить себя поэзии. К счастью, молодой человек предпочел быть «верным себе» – по крайней мере, в этом вопросе. К сожалению, как то показывают его искренние размышления о себе, в его частной жизни то истинное «Я», которому он стремился хранить верность, было слишком хаотичным. Он следовал различным капризам своего «Я», и это приводило к многочисленным нравственным и человеческим катастрофам. Кратко говоря, такова проблема романтизма, экзистенциализма, эмотивизма и неогностицизма.

Человек – глубоко загадочное существо, и потому подобные вещи не должны нас удивлять. Древняя максима греков «познай себя» была и остается ценным советом. Но вопрос о том, что делать с этим познанием, куда более сложен. Что если такое «Я», открывающееся мне при углубленном размышлении, желает убивать, красть или насиловать детей? Какие из моих сокровенных желаний я должен узнать для того, чтобы их сдерживать или (если это в моих силах) убить, а какие надо вынести на свет, чтобы им радоваться и открыто их выражать? Тот факт, что они глубоко сокрыты во мне, сам по себе не дает нам ответа на этот вопрос.

Когда мы коснемся спорной темы «свободы», ситуация станет еще сложнее. Сегодня, когда человек говорит: «Разве мы не созданы для свободы?» – он обычно подразумевает: «Неужели ты хочешь сказать, что я не вправе делать то, что хочу?» Это порождает новые вопросы. И дело не только в том, что свобода моего кулака кончается там, где начинается свобода носа другого человека. Дело в том, что каждый мой поступок создает новые ситуации, которые могут серьезно ограничивать свободу во всех направлениях. Если я действительно ударю кого-то по носу, мы оба потеряем свободу отношений друг с другом (и, возможно, с кем-то еще), которой обладали раньше. Если все четверо участников квартета не будут строго следовать правилам относительно ритма и тональности, ни один из них не будет свободен играть музыку.

Все это свидетельствует о том, что такие крайне популярные в нашей культуре понятия, как «аутентичность» или «спонтанность» – вместе со «свободой», понимаемой в таком ключе, – просто не способны быть надежными критериями для решения нравственных вопросов (или просто для выбора определенной программы действий, которые прямо не затрагивают нравственных вопросов). «Измеришь раз – будешь резать дважды», – такое правило я выучил на уроках плотницкого дела, сделав вывод, что лучше измерить дважды, а резать один раз. Не стоит предполагать, что первое впечатление и спонтанные желания непременно верны. Нам не стоит бояться «естественности», но следует подвергать ее такой же критической оценке, как и все прочее в нашей жизни – или в поведении другого человека.

А в частности, нам надо понять (и говорить об этом вслух) полную несостоятельность идеи о том, что спонтанность поступка несет в себе его оправдание, а если что-то делается на основе правил, долгого размышления или в условиях, когда человеку приходится преодолевать великое искушение поступить как-то иначе, – это нечто менее ценное или даже признак «лицемерия», поскольку здесь вы не были «верны себе». Это старинная ошибка романтиков, которые считали, что вдохновение в подлинном творчестве не требует труда, – возможно, здесь романтики отчасти позаимствовали пафос у Мартина Лютера, который отвергал так называемое средневековое лицемерие. Девяносто девять процентов творческих людей – музыкантов, писателей, танцоров, художников и так далее – скажут вам, что это совершенно неверно. Искусство, как правило, требует крайне напряженной работы; то же самое можно сказать о нравственной жизни. Тот факт, что Вордсворт и Кольридж могли рождать стихи на ходу (а Кольридж в буквальном смысле слова делал это и во сне) представляет собой лишь исключение, подтверждающее правило.

И тем не менее… В спонтанности, в аутентичности, в тех моментах, когда человек полностью соответствует своим поступкам, есть нечто такое, что как бы оправдывает эти действия, – но в том и только в том случае, когда эти действия, на основании иных критериев, можно назвать правильными. Несомненно, есть какая-то «аутентичность» и «соответствие внутреннего внешнему» и у скряги, когда тот считает деньги, и у соблазнителя, когда тот смотрит на очередную девушку, но никто в здравом уме не скажет: «Это значит, что они поступают правильно». Проблема аутентичности отчасти состоит в том, что не только добродетели становятся привычкой: чем чаще кто-то своим поведением причиняет вред себе и другим, тем более «естественным» это поведение кажется и на самом деле становится. Предоставленная самой себе спонтанность может вначале помогать человеку находить оправдание своим дурным поступкам, а в итоге может научить его любить порок.

Одна из важных идей данной книги заключается в том, что такое соответствие внутренних переживаний и внешних действий, такую аутентичность можно обрести с помощью «второй природы» добродетелей – что изначально решает те проблемы, о которых мы только что говорили. Этика романтизма или экзистенциализма, в которой именно аутентичность или (понимаемая в таком ключе) свобода является единственным реальным признаком подлинной человечности, как и описанная выше популярная версия подобных представлений, стремится получите в самом начале, не заплатив за это нужной цены, то, что добродетель предлагает дате нам далее, на пути, причем это стоит усилий нравственной мысли, решений и труда. Вот что я имел в виду, говоря, что культ аутентичности и спонтанности представляет собой пародию, карикатуру на то, что дает добродетель, когда она действует в полную силу.