Что на самом деле сказал апостол Павел - Райт Том. Страница 17
Оставаясь в рамках единобожия, иудеи однако же могли очень по–разному представлять себе, как единый истинный Бог действует в мире вообще и по отношению к Израилю, в частности. Чтобы передать близость Бога к народу и рассказать о Его участии в судьбах мироздания, они прибегали к довольно туманному для современного человека языку.
Этот язык включал в себя пять основных понятий: Премудрость, Тора, Дух, Слово и Шехина (последнее указывало на присутствие Божье, «пребывающее» со своим народом, «живущее» в Храме подобно тому, как прежде оно обитало в шатрах пустыни). Некоторые из них почти перекрывают друг друга, как это мы видим, например, в Книге Премудрости Иисуса, сына Сирахова (Сир 24). И здесь нам необходимо понять, что иудей никогда не считал единого истинного Бога недосягаемо далеким. Бог для него, безусловно, трансцендентный, запредельный, но вместе с тем Он не самоустраняется из мира, не отстраняется от него. Он всегда рядом, всегда действует, и порой Его действиям остается только дивиться.
В частности, как это явствует из предшествующей главы, такое представление о Боге решительно противостояло императорскому культу. Римские императоры, особенно в Восточном Средиземноморье, где боготворить их начали раньше, чем в самом Риме, притязали на абсолютную и безраздельную власть. Для римлянина это было вполне оправдано: в конце концов, если Август правит всем миром, разве это не означает, что он — наивысшее божество? Для иудеев же существовал только один Всевышний. Подобные убеждения не могли мирно уживаться с притязаниями императоров, о чем обе стороны прекрасно знали.
Это создавало весьма нелегкий modus vivendi И вот примерно через тридцать лет после смерти Иисуса пороховая бочка взорвалась. Иудейская война была не просто стычкой между взбунтовавшимися непокорными подданными и могущественной императорской властью. Это была война двух противоборствующих мировоззрений. Владыка мира, действительно, только один. Как думали римляне, их победа в 70 году н. э. убедительно доказала, кто он. Однако иудеев падение Иерусалима лишь укрепляло в верности единому Богу и воодушевляло на новое восстание.
Таковы, в общих чертах, иудейские представления о едином Боге. Теперь же я попытаюсь доказать, что Павел не просто воспринял, но переосмыслил эти представления, введя в них Иисуса Христа и Дух.
Место Иисуса в иудейском монотеизме апостола Павла
Одна из наиболее поразительных особенностей Павловой христологии, то есть учения о Христе, состоит в том, что, всячески превознося Иисуса, Павел ни на миг не перестает быть поистине добрым иудейским монотеистом. Эта реальность вынуждает нас либо уличить Павла в богословской несостоятельности, либо же увидеть в этом стремление как можно доходчивей объяснить, что, говоря о божественности Иисуса, он вовсе не собирается вводить в пантеон второе верховное божество, как это делали язычники. А с другой стороны, он подразумевает, что Иисус каким–то непонятным образом «соединен» с единым Богом. Для Павла важно, чтобы его читатель воспринял Иисуса из Назарета во всей полноте Его человечности и вместе с тем — неотделимо от бытия единого Бога, верность которому исповедовали иудейские монотеисты.
В этом смысле особенно примечательны три фрагмента. Первый — начальные шесть стихов восьмой главы Первого послания к Коринфянам. Здесь Павел с исключительным пастырским тактом пробует разрешить одну из многочисленных трудностей, с которыми столкнулась коринфская церковь, пытаясь выстоять в непроходимо–языческом окружении. Как относиться к идоложертвенному мясу? Это отнюдь не праздный вопрос: другого мяса в Коринфе, скорее всего, просто не знали. Капища, как правило, были также местом общественной трапезы. Отказаться от идоложертвенного означало бы сделаться вегетарианцем.
Итак, начало фрагмента метит в тех, кто, почитая себя духовно совершенными, думает, что они «выше этого»: у вас ведь уже «есть знание», правда? Но знание надмевает, а любовь — созидает. Тот, кто думает, будто что–то «знает», как правило, не знает даже того, что следовало бы знать. Тому же, кто любит Бога, «дано знание от Него».
Здесь явная перекличка с Посланием к Галатам (Гал 4:8–11). Принявшие Благую весть не просто приобщились к некоему новому «знанию», но обрели спасительную Божью любовь. Истинный монотеизм — не «мнение», не логическое умозаключение о Боге, а «познание», полученное от Того, Кто требует от избранного им народа Израилева: «Возлюби Господа Бога своего всем сердцем твоим…».
Такое сочетание монотеистического вероопределения и заповеди любви к Богу подводит нас к самой сердцевине иудейской традиции, к ее исповеданию веры, к молитве, которую со времен Павла и доныне трижды в день произносит каждый благочестивый иудей: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть; и люби Господа, Бога твоего всем сердцем твоим…» (Втор 6:4). По первому слову эту молитву принято называть «Шма», что на иврите означает «Слушай». И как это часто бывает у Павла, он не просто отсылает к известному тексту, но тут же развертывает его в новый смысловой ряд. Посмотрим, как движется его рассуждение.
Итак, в первом–третьем стихах (1 Кор 8:1–3) он готовит «почву», а сама глава начинается с такого прозрачного определения веры в единого Бога, какое только можно себе представить. Мы знаем, говорит Павел, что идолы суть ничто (опять перекличка с Гал 4:8–11) и «нет иного Бога, кроме Единого». Перед нами классический иудейский выпад против языческого политеизма. А затем в свойственной ему манере он начинает разворачивать этот тезис и впрямую, почти цитатой, отсылает читателя к иудейскому исповеданию веры — молитве «Шма». У язычников есть много «богов» и «господ», говорит Павел, у нас же — «один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы Им». Для большей наглядности представим эти тексты в виде двух параллельных столбцов:
Столь неожиданное утверждение поневоле наводит на мысль о том, что если бы ранние отцы церкви не существовали, их пришлось бы выдумать. Павел переосмысливает именно те слова, какими в течение веков изо дня в день иудеи именовали Бога. Он рассуждает как последовательный иудейский монотеист, не приемлющий языческого политеизма, и финальным аккордом его рассуждений становится самое главное и священное исповедание единобожия, однако в центре теперь — Христос. Многие исследователи Павловых текстов стараются незаметно обойти этот фрагмент, но у нас нет на это права. Так или и иначе, разгрызть этот орешек нам придется. Что бы там ни говорили, Павел убежден, что единый и единственный Бог открылся как «Отец» и «Господь». Все сотворил Один; все сотворено ради Другого.
Этот стих можно считать одним из самых смелых богословских утверждений во всей истории человечества. Однако справедливости ради следует заметить, что стоит оно на плечах все той же иудейской традиции, о которой мы говорили чуть раньше. В рамках этой традиции бытовало также представление о том, что мир сотворен Божьей Премудростью. Таким образом, говоря о Боге, «посылающем» Своего Сына (см. Гал 4:4; Рим 8:3–4), Павел отсылал читателя к образу Премудрости, исходящей от Творца и пребывающей с «сынами человеческими» вообще и с Израилем, в частности.
Когда я утверждаю, что Павлово богословие «стоит на плечах» иудейской традиции Премудрости, я имею в виду следующее. Павел видел намного дальше, чем его единоверцы: традиционная литература Премудрости вряд ли могла вместить многие из его суждений. Но то, что он увидел с этой высоты, не было игрой воображения. Его взору предстал распятый и воскресший Иисус из Назарета, и Павел сумел разглядеть в увиденном новый смысл слова «Бог». По сути, он взял известное всем слово и наполнил его новым содержанием. Или, если быть более точным, понял, что значит оно на самом деле. После того, что он узнал об Иисусе, ничего другого ему не оставалось.