Чуть свет, с собакою вдвоем - Аткинсон Кейт. Страница 28

— Такая штука, в ней воду кипятят, — беспомощно сказала она Саскии. — Старица. Чай. Чай варится. Понимаешь?

— Старица? — скептически переспросила Саския. Ни слова не поняла.

— «Потанцую с „Матильдой“» [104], — сказала Тилли. — Это меня так зовут, Матильда. Как-то раз бродяга пришел к речной старице, — пропела она — вдруг поможет? — и Саския сказала:

— А… мм… ну да. Конечно.

Хотя бы слово «чай» по делу. Первым она отловила и выволокла из глубин «курицу»:

— Поставлю-ка я эту, как ее, курицу — чайку выпьем, а?

А Саския смотрит, будто у Тилли вторая голова отросла. Мозги у Тилли были да сплыли. Тилли — старица, ничего в башке не варится. Вчера вместо ламп — лилии. Ой, темно-то как, я включу лилии?Не трудятся, не прядут [105]. Над всей Европой гаснут огни. И нелепые слова для простых предметов — занавески, ящики, чашки превращаются в оспки, гипы, гноты. Все слова взбиты в пюре, язык рассеивается, а потом не останется ничего, кроме звуков, а-о-у-ар-ай-и-ар, а дальнейшее — молчанье.

Напугала Тилли девочку. Безумие Лира. Бедная Офелия плывет по течению, держит сумку, а в сумке той ножи, вилки и — вот только сегодня утром — моток красной ленты и вязальная спица, будто Тилли во сне бродила по галантерейной лавке. В репертуарном она играла Офелию. Актер, игравший Гамлета, был мелковат. Зрители в зале ерзали. Ну понятно — хочется, чтоб Гамлет был повыше. Плыви, плыви, лодочка, вниз да по реке [106].

— А классику ты играла? — на днях спросила она Саскию. — Шекспира?

— Да ни в жизнь, — ответила Саския, словно Тилли предложила ей блюдо с мерзостью.

Саския — это тебе не Падма, Падма добрая, вечно спрашивает, не нужно ли Тилли чего. Так с Тилли обращается, что та порой чувствует себя инвалидом. Инвалид. Не валидна. Всего две буквы, так? Больная или недействительная. Она становится и тем и другим. Лучше смерть, чем безумие. Кто-кто, а Офелия понимала.

Маленькая девочка-вспыхни-звездочка уже перепуталась со всеми прочими бедными крохотулями этого мира. И там же чучела крольчат. И ее собственный потерянный ребенок. Все смешались в одного малюсенького беспомощного младенца, что плачет на ветру. Имя девочки-вспыхни-звездочки ускользнуло, минуту назад Тилли помнила, а теперь… нет, исчезло, куда исчезают все чайники. Ох, батюшки.

Она хотела сказать про девочку-вспыхни-звездочку человеку, который когда-то был полицейским. А той славной девушке она сказала, в этом центре, как его?.. Масса, месса, метрика, «Меррион-центр». У нее тогда своих бед было полно — не сказала, наверное. Зло побеждает, когда добрые женщины опускают руки [107]. Разумеется, кошелек так куда-то и утек. Джулия и Падма одолжили ей денег. Даже Саския дала пять фунтов и сказала: «Чуток продержитесь». У девочки доброе сердце, хотя Тилли слышала, как та жаловалась продюсерам на площадке. Жаба старая. Неряха. Я хочу жить одна.Мечтать не вредно, девочка бедная, они у нас скупцы.

Надо было вмешаться. Вот она подхватывает девочку на руки, выбегает из «Меррион-центра». Сажает ее в машину (если вспомнит, как завести), увозит в коттедж «Синий колокольчик», кормит несчастную малютку болтуньей и этими анжуйскими грушами, которые купила ей Падма, они вкусные. Тилли даже яиц взболтать не умеет. У матери был маленький веничек. Красивый. «Болтунья» — замечательное слово. Болтать по душам. Если б у Тилли была маленькая девочка, Тилли с ней болтала бы. Или с кроликом, бедным бархатным крольчонком, что убегает от лисы или от ружья. Беги, кролик, беги [108].

Ее размышления грубо прервал настойчивый стук в дверь.

Кто еще явился в такой час? Тилли опасливо приоткрыла дверь. За дверью стояла молодая женщина — вроде знакомая. Тяжело дышит, грудка ходит ходуном. Тонна макияжа. В конце концов под макияжем Тилли распознала Саскию. Та грубо протиснулась в дверь и спросила:

— А Винс дома? — как будто это вопрос жизни и смерти.

— Винс? — сказала Тилли. — Здесь нет никакого Винса, милая.

Надо думать, в коттедже «Синий колокольчик» перебывало много народу — это же для отпускников коттедж. Хотя неясно, с чего бы Саскии их искать. Тут Тилли заметила, что у девушки в руке пистолет.

— Батюшки-светы, — сказала Тилли, — а пистолет-то тебе зачем?

— Снято! — заорал кто-то.

Что снято? — удивилась Тилли. Откуда снято?

Надо забежать в супермаркет, пополнить запасы. Для начала Трейси загрузила в тележку бананов — удобная пища для маленьких детей. Они бродили по проходам, Трейси нервничала из-за видеокамер, а попутно размышляла, не застрянет ли Кортни в детском сиденье тележки, и если застрянет, что тогда делать; и тут она увидела, как к ним приближается знакомое лицо.

Жена Барри Крофорда. Барбара. Ч-черт. Спросит про Кортни. Из всех супермаркетов во всем мире…

Барбара Крофорд двигалась вдоль рядов овощных консервов, точно ступала по булавкам, а тележку толкала, словно первоклассную детскую коляску. Наштукатуренная зомби на шпильках. Что бы ни творилось внутри, Барбара всегда готова в последнюю минуту получить приглашение на обед у королевы. Безупречный маникюр, безупречный макияж. Шерстяное платье, позолоченная цепочка на поясе, тончайшие чулки, лакированные туфли, черные волосы залакированы сопоставимо. Если б Трейси была убита горем, она бы одевалась в тряпье, размазывала сажу и грязь по лицу, волосы бы свалялись в дреды. Ну, каждому свое. После замужества Барбара много лет работала на «Эйвон». Динь-дон. Может, тебе румяна, Трейси? Они бы чудо с тобой сотворили.Одних румян на чудо не хватит.

На лице у Барбары застыла улыбка — очевидно, приклеена с утра и не снимется ни перед кем ни за какие блага мира. Одно удовольствие оставить такую жену дома. Суровая, вся из правил и обязанностей, рабыня рутины замужем за человеком, в чьей работе рутиной и не пахнет. Это сводило ее с ума. А Барри уводило в пабы и к проституткам. «Долг любого мужика, если он жену любит, — говорил он. — Жена — для миссионерской позы, ты ж ее уважаешь, а шлюхи — забавляться по-всякому». Шлюхи одного хотят — денег, «объяснял» Барри. А жены заставляют платить кровью сердца. Трейси тогда порадовалась, что никому не жена. В основном она благодарила судьбу за то, что одинока: не нужно стареть с человеком, который равнодушно взирает на тебя поверх тоста с мармеладом, а ты гадаешь, о чем он думает на самом деле.

Эти денечки, впрочем, для Барри уже позади. Многое закончилось, когда погиб маленький Сэм.

— Ой блядь, — пробормотала Трейси, глядя, как приближается Барбара. На днях ведь годовщина? Два года. — Блядь, блядь, блядь.

Кортни взглянула на нее в тревоге, личико сморщилось.

— Все в порядке, лап, — сказала Трейси. — Я просто кое-что вспомнила… Барбара! Привет. — Трейси подстроила голос — побольше такта, побольше сочувствия, как полагается с теми, кто пережил утрату. — Как у тебя дела?

Трейси была рядом, когда Барри позвонили, — у него затряслись руки, он уронил телефон. Трейси подняла, сказала «алло», первой выслушала чужие дурные вести.

Барри Крофорд — несчастный старый мерзавец, был и будет, но они с Трейси ладили. Трейси помнит, как родилась Эми, как толпа полицейских пила за младенца в баре. Барри тогда уже детектив-констебль, Трейси еще в форме. (Ну естественно.) Вскоре после того, как поймали Потрошителя. «Женщины снова в безопасности», — сказал ей инспектор за пивом по поводу такого праздника, а Трейси была до того пьяна, что расхохоталась ему в лицо. Можно подумать, убери с улиц одного чокнутого злобного мужика — и все опасности для женщин позади.

— За мою новорожденную дочь! — провозгласил Барри, высоко подняв стакан виски в общем направлении зала. Уже примерно шестой стакан.