Серебряная тоска - Валигура М.. Страница 6

Выйдя на бывшую Немецкую, ныне Кировский проспект, мы купили бутылку дешёвого портвейна и пакет горячих, маслянистых, присыпанных сахарной пудрой пончиков.

Бутылку я сунул в карман пальто, и мы зашагали по Немецко-Кировскому, сурово затемнённому сверху беззвёздным небом и интимно подсвеченному снизу витринами и фонарями.

Тут нам неожиданно преградил путь некий фотографический подвид человечечтва в аккуратной лыжной шапочке, с уже нацеленной камерой, точно он собирался стрелять из неё по нам с бедра.

- Прошу прощения, - остановил он нас, - но вы - самая красивая пара на этом проспекте. Если позволите, я вас... - Тут он остолбенел и осёкся.

Русланчик, худенький, невысокий, с длинными вьющимися волосами, с миловидным личиком, с большими зелёными глазами, припушенными ресницами, с промасленным пакетом пончиков в руке, я, в пальто и шляпе, с бутылкой портвейна в кармане; оба интимно опутавшиеся на брудершафт одним шарфом посеяли смуту в эту душу, рутинированую фотоохотой на гуляющие парочки.

Я церемонно приподнял шляпу, Руслан весело мигнул обоими глазами, и мы зашагали дальше, услышав за спиной негодующее:

- Совсем, пидоры, обнаглели, ничего уже не стесняются!

Мы захохотали, я приобнял Руслана за плечи и повёл его дальше, в глубь Кировского, туда, где ещё не видимая угадывалась флюидами вечерне-бархатистых волн загадочная Волга. Многочисленные, невзирая на холод, прохожие косились в нашу сторону и спешили мимо, тут же совершенно забывая о нас.

Мы вышли к Волге. Та оказалась скорее не бархатистой, а из подвижного, взгорбленного местами чёрного мрамора, отсвечивающего бликами речного вокзала и гостиницы "Братислава".

Мы присели на парапет, Руслан открыл пакет с пончиками, я достал из кармана бутылку портвейна - и, как Волга, неторопливо и вальяжно потекла вечерняя трапеза изысканных алкашей. Пончики, правда, успели остыть, но с портвейном - это было не существенно. Стаканчиков у нас при себе, естественно, не имелось, мы попросту передавали бутылку из рук в руки, как совсем уж заправские, а отнюдь не изысканные алкаши, но на душе было почему-то ужасно легко и весело. Ей- Богу, пить дешёвый портвейн из бутылки на волжском парапете представлялось нам куда веселее, благороднее и возвышенней, чем потягивать из бокалов дорогой коньяк в баре гостиницы "Братислава", откуда доносился до нас гомон ночных посетителей, напоминающий непрерывный стон. Голову Русланчика посетила, очевидно, та же мысль. Он вскочил на парапет, театрально отвёл в сторону руку с недопитой бутылкой портвейна и продекламировал противоположному, невидимому берегу:

- Выдь на Волгу - чей стон раздаётся...

- Если бы Некрасов был чуточку умнее, - прервал его я, - он бы сконгломерировал две части этой строки в одну.

- В какую?

- Выть на Волгу.

Руслан слез с парапета, сел рядом и протянул мне бутылку.

- На вот, выпь на Волгу, - сказал он, - и не губи романтику реальности пессимизмом романтики, как дурачина Байрон. Представь себе лучше, что в этих таинственных водах плавает какая-то мудрая-премудрая рыба, которой наплевать и на нас, и на этих жлобов из бара. Только жлобам из бара это обидно, а нам понятно, что приближает нас к этой мудрой рыбе.

- К Учёному Карпу, - хлебнув и снова развеселившись, предположил я.

- Почему именно карпу?

- А вот представь: Учёный Карп, скопивший знаний скудный скарб, рыбёшек учит, как попасть на небо, а не щуке в пасть.

- Пессимимстическая комедия, - резюмировал Руслан, по-новой отбирая у меня бутылку и прикладываясь к ней. - Таков, увы, твой жанровый крест. Развлекись, Ига, сходи к какому-нибудь редактору.

- Мерси, был недавно-с. Принёс одному изячные стихи под кодовым названием "Полярный сентябрь", которые начинались со строчки "Уж нерпа осенью дышала".

- Глумление над классикой, - вздохнул Руслан.

- Точно так бы мне, наверное, сказали во времена не столь отдалённые. А нынешний заявил: "Извините, этого напечатать не можем, потому что это плагиат. Это Некрасов, в смысле, Есенин". Ну, я не стал выяснять, что такое "Некрасов в смысле Есенин", и, вежливо плюнув, ушёл. Ощущаешь, Русланчик, как распалась связь времён?

- И в этот ад, - продолжил Русланчик, - заброшен ты, чтоб всё пошло на лад.

- Нет, - ответил я, уставившись Руслану даже не в глаза - в зрачки. Столько я-то на себя не возьму. Ошибка бедного принца Гамлета в том, что он только притворялся, а не был сумасшедшим. Сошёл бы с ума на самом деле - и всё бы пошло на лад. Для него, во всяком случае.

- Пойдём домой, - сказал Руслан.

Тепло Руслановой квартиры встретило нас, как блудных сыновей, положило руки на плечи, погладило по головам и, наконец, заключило в отеческие объятья.

- Пойду, чайку поставлю, - сказал Руслан.

- Давай, - ответил я и неожиданно рассмеялся.

- Ты чего? - удивился Руслан..

- Ничего. Иди ставь чай.

Руслан, чуть улыбнувшись, пожал плечами и удалился на кухню.

Я тут же бросился к компьютеру, включил его, вошёл в Winword и забарабанил пальцами по клавишам.

- Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. - Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.

- Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я. - Окуляр разобьётся.

Я вышел из программы и выключил компьютер.

Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.

- Ты что, обиделся? - спросил он.

- Ничуть. Где чаёк?

- Скоро закипит. Обиделся?

Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.

- Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?

- Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит. - Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.

- Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...

- Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.

- Кого? - я снова всплыл на поверхность.

- Стихи.

- Какие?

- Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.

- Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. - Да.

Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.

Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.

Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?

Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.

- Чайник не сгорит? - спросил я.

- Давно выключил.

Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.

- Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? - спросил Русланчик.

- Почему?

- Ну... ты, наверное, не ждал... этого.

- Не знаю. Может, и ждал.

- Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.