Прекрасные и проклятые - Фицджеральд Фрэнсис Скотт. Страница 13

– Канзас-Сити, штат Миссури.

– Ее выставили оттуда в то время, когда там запретили продажу сигарет, – сказал Дик.

– Они действительно запретили сигареты? Думаю, мой благочестивый отец приложил к этому руку.

– Мне стыдно за него.

– Мне тоже, – призналась она. – Я недолюбливаю реформаторов, особенно таких, кто пытается исправить меня.

– Их много?

– Десятки. «Ах, Глория, если ты будешь так много курить, то испортишь свой прекрасный цвет лица!» или «Ах, Глория, почему ты не выйдешь замуж и не устроишься на одном месте?»

Энтони с энтузиазмом согласился, хотя и гадал, кому хватило дерзости разговаривать подобным образом с такой девушкой.

– И потом, – продолжала она, – есть всякие хитроумные реформаторы, которые пересказывают разные дикие истории, которые они слышали о тебе, и говорят, что готовы защищать и поддерживать тебя.

Он наконец увидел, что ее глаза были серыми, очень спокойными и невозмутимыми, и когда они остановились на нем, он понял, что имел в виду Мори, когда называл ее очень молодой и одновременно очень старой. Она всегда говорила о себе, как мог бы говорить очаровательный ребенок, а замечания о ее предпочтениях или неприятных вещах были непринужденными и равнодушными.

– Должен признаться, даже я кое-что слышал о вас, – с серьезным видом сообщил Энтони.

Сразу же насторожившись, она выпрямила спину. Ее глаза, серые и вечные, как выветренный гранитный утес, встретились с его глазами.

– Расскажите, и я поверю. Я всегда верю тому, что другие люди говорят обо мне… а вы?

– Неизменно! – хором согласились оба.

– Ну, расскажите.

– Не уверен, что мне следует это делать, – с невольной улыбкой поддразнил Энтони. Она была явно заинтересована и почти комично поглощена собственными мыслями.

– Он имеет в виду твое прозвище, – сказал ее кузен.

– Какое прозвище? – осведомился Энтони вежливо-озадаченным тоном.

Она мгновенно смутилась, но потом рассмеялась, откинулась на подушки и уставилась в потолок.

– Трансконтинентальная Глория, – ее голос лучился от смеха, такого же неопределенного, как многочисленные тени, игравшие между огнем и лампой на ее волосах.

Энтони все еще пребывал в недоумении.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду себя. Так меня называют некоторые глупые мальчики.

– Понимаешь, Дик, она известна как путешественница, объездившая всю страну, – объяснил Дик. – Разве ты об этом не слышал? Ее так называют еще с семнадцати лет.

Взгляд Энтони стал печальным и шутливым одновременно.

– Кто этот Мафусаил в женском облике, которого ты привел сюда, Кэрэмел?

Она оставила его слова без внимания, возможно, даже обиделась на них, потому что вернулась к главной теме.

– Так что вы слышали обо мне?

– Кое-что о вашей внешности.

– Ясно, – с прохладным разочарованием отозвалась она. – И это все?

– Речь идет о вашем загаре.

– О моем загаре? – Теперь она казалась озадаченной. Ее рука поднялась к шее и на мгновение замерла там, как будто нащупывая варианты оттенков.

– Вы помните Мори Нобла? Мужчину, с которым вы встречались около месяца назад? Вы произвели на него огромное впечатление.

Она немного подумала.

– Я помню… но он не приглашал меня к себе.

– Не сомневаюсь, что он просто боялся.

На улице было уже совсем темно, и Энтони сомневался, что его квартира вообще когда-либо выглядела унылой, – такими теплыми и дружелюбными были книги и картины на стенах, и старина Баундс, предлагавший чай из почтительной тени, и трое приятных людей, посылавших друг другу волны интереса и смеха, качавшиеся взад-вперед под радостное потрескивание огня в камине.

Неудовлетворенность

Во второй половине дня во вторник Глория и Энтони пили чай в гриль-баре отеля «Плаза». Ее костюм с меховой оторочкой был серым – «когда носишь серое, то приходится больше краситься», – объяснила она, – а из-под маленькой шляпки без полей, залихватски сидевшей на ее голове, ниспадали волны пшеничных волос с золотистым отливом. При верхнем освещении ее индивидуальность казалась Энтони намного более кроткой. Она выглядела совсем молодой, не больше чем на восемнадцать лет; ее фигура в облегающем футляре, известном как юбка с перехватом ниже колен, была поразительно гибкой и стройной, а ее руки, не «артистичные», не коренастые, были просто маленькими, как и положено ребенку.

Когда они вошли, оркестр доигрывал вступление к матчишу, – мелодии, полной кастаньет и плавных, неуловимо-томных скрипичных гармоник, вполне соответствовавшей атмосфере зимнего бара с толпой восторженных студентов, находившихся в приподнятом настроении из-за близких праздников. Глория тщательно осмотрела несколько мест и, к некоторому разочарованию Энтони, кружным путем повела его к столику для двоих в дальнем конце помещения. Когда они пришли туда, она снова задумалась. Стоит ли ей сесть справа или слева? Ее прекрасные глаза и губы хранили самое серьезное выражение, пока она делала выбор, и Энтони опять подумал о том, как она наивна во всех своих жестах; она считала, что все жизни принадлежит ей для выбора и предназначения, как будто постоянно разглядывала подарки для самой себя, разложенные на бесконечном прилавке.

Несколько секунд она отрешенно наблюдала за танцующими и отпускала тихие замечания, когда одна из пар проплывала мимо.

– Вот хорошенькая девушка в голубом, – и, когда Энтони послушно посмотрел в ту сторону, – там! Нет, у вас за спиной, – вон там!

– Да, – беспомощно согласился он.

– Вы ее не видели.

– Я предпочитаю смотреть на вас.

– Знаю, но она была хорошенькой. Правда, у нее толстые лодыжки.

– Что… То есть, правда? – равнодушно отозвался он.

Рядом протанцевала пара, откуда донеслось женское приветствие:

– Здравствуй, Глория! О, Глория!

– И тебе привет.

– Кто это? – спросил он.

– Не знаю. Кто-то, – она заметила другое лицо. – Привет, Мюриэл! – Она повернулась к Энтони: – Это Мюриэл Кейн. Думаю, она привлекательная, хотя и не слишком.

Энтони одобрительно хмыкнул.

– Привлекательная, хотя и не слишком, – повторил он.

Она улыбнулась, мгновенно заинтересованная его реакцией.

– Почему это забавно? – Ее тон был патетично напряженным.

– Просто так.

– Хотите потанцевать?

– А вы?

– Немного. Но давайте посидим, – решила она.

– И поговорим о вас? Вы любите говорить о себе, правда?

– Да. – Она рассмеялась, уличенная в тщеславии.

– Насколько я понимаю, ваша автобиография достойна классического романа.

– Дик говорит, что у меня нет биографии.

– Дик! – воскликнул он. – Что он знает про вас?

– Ничего. Но по его словам, биография любой женщины начинается с первого поцелуя, который имеет значение, и заканчивается с последним ребенком, который оказывается у нее на руках.

– Он цитирует собственную книгу.

– Он говорит, что у женщин, которых никто не любил, нет биографии, а есть лишь история.

Энтони снова рассмеялся.

– Конечно же, вы не можете утверждать, что вас не любили!

– Полагаю, что так.

– Тогда почему у вас нет биографии? Разве вы никогда не получали поцелуя, который имел бы особое значение? – Как только слова сорвались с губ, он сделал судорожный вдох, словно пытаясь втянуть их обратно. Это же ребенок!

– Не понимаю, что вы имеете в виду под «особым значением», – неодобрительно сказала она.

– Мне хотелось бы знать, сколько вам лет.

– Двадцать два, – с серьезным видом ответила она, встретившись с его взглядом. – А вы как думали?

– Около восемнадцати.

– Пожалуй, я начну с этого. Мне не нравится быть двадцатидвухлетней; ненавижу это больше всего на свете.

– Ваш возраст? Двадцать два года?

– Нет. Когда стареешь и все остальное. Когда выходишь замуж.

– Вам никогда не хотелось замужества?

– Мне не нужна ответственность и вдобавок куча детей.